Андо опустил руки, во все глаза смотря на мужчину. Он намеренно не пытался его прочитать, хотя мог. Но не хотел. Пусть слова – будут словами, и пусть сказанное – больше не тревожит.
– В старину в одной местности на Центавре, – продолжал тот, – была поговорка: «Вино пьют из любого бокала». Таков примерный перевод, но точный невозможен, и вот почему. Это аллегория, которую не центаврианину не понять. Суть в том, что счастье надо принимать именно таким, какое оно есть, вместе с тем, что к нему прилагается и во что оно упаковано… хотя даже это не будет полным определением. Быть центаврианином – это уметь жить в удовольствие… и знать, что удовольствие не дастся тебе таким, каким лично ты мог бы пожелать, и слава создателю – не дай бог, если наши мечты сбывались бы в точности. Я нашёл партнёра, с которым не устал жить в течение более двадцати лет. И думаю, что не устану и впредь. Наш интерес друг к другу не ослабевает, как и наш общий интерес к тому, что мы делаем вместе. Мало кто может подобным похвастаться. Я нашёл… возможность жить так, как я хочу, делать то, что хочу. Чёрт, не так много тех, кто мог бы ожидать от меня зависти. И по-твоему, мне отравит жизнь то, что… признаться, я не знаю, как это определить. Ну, в целом, я имею в виду тебя. Мне больше не отравляют жизнь козни моей родни и игры, выигрыш в которых меня заранее не удовлетворял, ты просто не смог бы сделать что-то страшнее, чем было бы там. Никто, кто счастлив в любви, не должен быть счастлив и всё, не воспитывая себя, не уча себя пониманию… У любимой женщины может быть прошлое, которое отбрасывает тень на настоящее. Любовь, которая не до конца забыта. Ребёнок от первого брака, в конце концов. Или любимая женщина может быть замужем за другим мужчиной – чёрт, это сплошь и рядом. Это повод не любить, или повод не получать радости? У землян говорят, что в любимом человеке надо любить всё. У нас так не говорят, поэтому я тебя, конечно, не люблю. Я тебя просто принял. Потому что прекрасно знал, что у меня нет другого выбора. Точнее, другого выбора я б не сделал. В конце концов, я знаю своё место в его жизни.
– Просто смирился? Звучит пораженчески… не по-центавриански.
– А что я должен был делать? Мотать нервы тому, кого я люблю, требуя отказаться от того, что для него важно? А я сам – отказался бы? Нет, Андо Александер, неизбежность ты для меня или нет, но у меня, повторюсь, не настолько всё плохо, чтоб я на тебя жаловался. И даже не потому, что ты, всё-таки, часть его мира. Просто… зачем мне это? Я… знаю, что сколько весит и какую отбрасывает тень. Я был с ним рядом больше тридцати лет. Я… знал, что значил в его жизни год за годом, как влиял на него, я… растил его, можно сказать. Это даёт некоторую уверенность. И то, что ты тоже занял место в его жизни, этой уверенности не отменяет. Ты занял своё, а не моё. Да, это всё – понимание – не происходило в один момент. Об этом ты тоже должен был знать. Дэвид не сразу сам понял, что именно ты сделал, а я не мог предположить, какие это будет иметь последствия. Конечно, если б мне кто-то предсказал, что я буду жить с телепатом, я б очень удивился. Но… грустным я бы это не называл. В конце концов, я знаю, что именно твои… вольные или невольные письма на Тучанкью толкнули Дэвида в мои объятья, мне было, за что благодарить тебя. Но всё же, если ты хочешь предельной честности – и зоны тебя побери, ты имеешь на неё право – я спрошу… Почему, Андо, почему? Зачем он тебе?
– Диус… – но неуверенный возглас Дэвида вызвал лишь два быстрых взгляда в его сторону – светящийся иномирным светом и полыхающий бурей слишком сложных для однозначного выражения чувств.
– Ты многого был в жизни лишён, но всё же многое тебе было и дано. Люди, которые тебя принимали и любили. Твоё племя, твоя жена… Почему именно Дэвида ты сделал… главным наследником того, чего и для тебя было многовато?
– Потому что хотел защитить его – всегда, и тогда, когда я физически уже не смогу быть рядом. Потому что это его по праву… Потому что в нём душа моего отца, и ты не можешь сказать, что совсем не понимал…
Дэвид переводил взгляд с одного на другого – и видел, в неверном свете крыльев призрака яснее ясного видел, в этой комнате не было тех, кто не понимал. Не произнося вслух, не находя слов… Всему, всему было объяснение. Всем снам, всем теням, всем голосам.
– От чего? – горько усмехнулся Диус, – от чего защитить?
– От центавриан, служащих дракхам, от корианских сепаратистов, от тилонов. Но, ты прав, не от него самого, только не от него…
====== Гл. 14 Приглашение в историю ======
Так-Шаой явил серьёзность своих намерений с первых шагов. «Серое Крыло-45» и «Локи» были препровождены к Ранкезе в треугольнике крейсеров, сверху и снизу прикрывали истребители. У планеты крейсеры остались на орбите, а истребители сопроводили гостей до посадочной полосы.
В дороге до резиденции Так-Шаоя каждому было о чём, оглядываясь вокруг, вспомнить, сравнить. Транспорт, которым их везли, Гидеону показался гибридом троллейбуса, какие иногда ещё использовались в некоторых колониях, и лимузина. Рога и двигатель от троллейбуса, кожаный салон с удобными креслами, расположенными вдоль стен – от лимузина. Отличались удивительно чистые, прозрачные стёкла – у троллейбусов, да и вообще общественного транспорта, таких и не встретишь, мелкие царапины, в которые забивается пыль, лишают их полной прозрачности навсегда, здесь же, если бы не отсутствие ветра, могло показаться, что стёкол нет, рамы пусты. Впрочем, это не общественный транспорт, конечно, правительственный – предназначен для встречи больших делегаций… Гидеон коснулся стекла и удивлённо отдёрнул руку – стекло было тёплым и вовсе на ощупь не похоже на стекло. «Врийский полимер… самовосстанавливающийся… недурно…»
Если сравнивать с Марсом, на котором они были совсем недавно – Ранкеза, несомненно… да, планета-рай, изначально, но не только в открытом небе и зелени дело. Глядя на ровные ряды зданий, облицованных светлой в редких розовых прожилках плиткой – там, где эти прожилки были, их подбирали так, чтоб они складывались в причудливый рисунок, что-то, кажется, символическое, значимое для гроумов, на подрагивающие провода – электротранспорт в городе составляет существенную часть общественного и даже некоторую часть личного, на редких спешащих куда-то прохожих, он не мог отделаться от ощущения, что город… Нет, не то чтоб малонаселён, и уж тем более – не вымер. Но было немыслимо для города, даже небольшого, такое полное отсутствие суеты и толчеи. Город не бурлил, он жил как-то тихо, незаметно и деловито. Он был занят делом. Он не шумел, не кричал, он не глазел и тем более не путался под ногами. Если сравнивать две колонии, одна из которых сорок с лишним лет назад добилась независимости, а вторая собиралась сделать это сейчас, то… на Громахе Гидеон, конечно, не был, но со слов Викташа, который был там в детстве с отцом, уже понял, что это небо и земля – Марс был дитём Земли, ставшим самостоятельным, выбравшимся из-под родительского крыла, даже ставшим в оппозицию к отчему дому, но сохранил семейные черты. Он не был копией Земли, но и не мог, конечно, так же как и дети, чаще всего, не являются точной копией родителей. Но в шуме людского гомона и машин, в голосе города это родство читалось. Люди остаются людьми везде. Здесь же… Язык бы не повернулся назвать Ранкезу родным чадом Громахи, это точно. Это был гадкий утёнок, расправляющий крылья и готовящийся дать решительный отпор семье, всё ещё пытающейся укоротить ему шею.
– Во всём этом чувствуется гордость, – проговорил Викташ, – и отсутствие страха. На Громахе мне было очень страшно, я всё время жался к отцу. Отец сказал мне тогда, что здесь пахнет страхом, что он идёт дымом из труб и выделяется жителями при дыхании. Что потому так шумно и суетно…
– Странно, – молвил Гидеон, – я думал, страх сковывает, заставляет жизнь замирать.
– Не всегда. По крайней мере, не всегда, когда этот страх – компонент атмосферы. Когда в страхе живут испокон веков, иногда это приводит к тому, что боящиеся начинают много суетиться и шуметь, как бы доказывая свою полезность и свидетельствуя, что всё ещё живы.
