Череда образов – их общее, глазами каждого, так за вереницей картин взгляды встречаются, глаза в глаза – и над слепящей снежной гладью, и над изрытыми взрывами полями Центавра, и над молчащим, в сером траурном балахоне неба, Тузанором… и то, что стало общим. Пульс его сердца через тысячи километров на Тучанкью. Шёпот его тревоги… И звенящее «не верю» в ту ночь, словно одинокая вспышка позывного во мраке – снова и снова, хотя снова и снова нет ответа…

Вспышка – желание – Тучанкью, отзвуки его эмоций, эхо в космосе, след прикосновений Андреса и Алана, как узнал он позже, след удивления в ответ на – тот вечер, те бокалы, те прикосновения – под напором искушения, с которым не смогли бороться оба, любопытство, невинное любопытство… уже не очень невинное…. из-под этой вспышки – Ледяной Город, отсветы на стенах, сон, прорвавшийся в реальность… Зеркальный коридор их воспоминаний – и разве только их? – сплетающихся, как языки пламени. Глаза Диуса – близко-близко, губы, сцеловывающие слезы радости с любимого лица, восторг, мечта, которая стала реальностью. Руки Андреса, скользящие по гибкому горячему телу, погружающиеся в пламя рыжих волос. И другие руки… чьи – его? Густые каштановые кудри Уильяма, касающиеся лица Андо – и то же лицо, только более юное, склоняющееся над… его лицом? Падающий, как одежда с плеч, страх – неверие, сомнение, по-другому… «Так просто… так естественно… Если просто было – выстрелить, не должно быть сложно – принять». Он отшвырнул этот голос, как сброшенную рубашку – без тебя как-нибудь разберёмся – да, целый лоскутный мир чужой памяти, тысяча панорам – тысячью взглядов, тысяча отзвуков сердец…. вот андовское, вот его, вот Диуса, вот Уильяма, Адрианы, Андреса, Алана, Виргинии, Офелии, вот матери, отца, и снова его… Порой только одна вспышка, какая-то одна звенящая мысль, порой словно узкая щель в стене, из которой бьёт яркий свет, и если подойти ближе – в эту щель увидишь другой мир… Радуга на гранях кристаллов… Калейдоскоп Ледяного города…

Он на руинах Лоталиара – «я был там» – он перед матерью в тот день, когда говорили о Шин Афал и Штхиукке – стены помнят этот огонь – он протягивает руку, чтобы коснуться… прошлого… Андо обернулся – огненные пряди охватили руку, и светящееся лицо на миг подёрнулось рябью, став женским…

– Да, ты понимаешь. И одно только утешает меня – Диус понимает тоже. И может быть всё же… этот огонь не поглотит твою новую жизнь…

Да, Диус понимал. Как сам он язвительно усмехался – а какие были варианты, кроме как понимать? Можно быть рафинированным аристократом, далёким от народных суеверий, пока жизнь не сплетёт твою дорогу с дорогой ахари – и может быть, ты даже нашёл бы, куда свернуть, да нет ни малейшего желания. Диус как-то сказал – кажется, в разговоре с Виргинией:

«По правде, нас всегда трое. Я, Дэвид и Андо Александер. Нет, дико, конечно, но я привык. Ревновать к мёртвому – это последнее, что я мог бы делать, у меня не настолько всё плохо. Те же основания имеет Дэвид заподозрить, что в нём я ищу его отца. Но иногда, когда я вспоминаю, что с этой полоской металла связано слишком много загадок, вменяемых отгадок которым так и не найдено… жизнь расцветает новыми необычными красками. Но, в конце концов, я, видимо, заразился пофигизмом от Дэвида. Какой смысл волноваться о том, что кто-то может слышать твои мысли даже в самый интимный момент? Ну и пусть слушают и завидуют».

«Вот это правильно».

Диус, конечно, проникся пофигизмом не сразу. Сколько-то времени ушло на неуклюжие, трудные попытки объяснить.

«Понимаешь, это… Словно дополнительный слой, делающий картину объёмнее. Ты знаешь, каков мой взгляд на тебя, ты видишь его и сейчас. Но мне – мало этого, я хотел видеть тебя и другими глазами, я хотел… не просто видеть твой взгляд – видеть себя твоими глазами. Разве эхо твоих желаний, пойманное мной, не было тоже тем, что подтолкнуло нас друг к другу? И я не могу отказаться ни от чего, что стало мне доступно таким образом, ни от чего, что касается тебя…».

И когда они лежали, обнявшись, под одной тонкой простынёй – летние вечера в Эштингтоне бывали очень сухими, жаркими – Дэвид говорил:

«Не знаю, сможешь ли ты понять… Но это словно заниматься любовью над бездной, полной звёзд, над бездной, в которую падает твоё эхо. И когда я слышу твоё эхо от них – это лучшее, что могли бы дать мне звёзды».

И надо ж было, чтоб в этот момент почти невинных объятий и не слишком невинных мыслей в комнату вошёл Диус.

Вспышка. Развернулся, с намереньем вылететь обратно за дверь. Дверь захлопнулась перед ним с громким лязгом, словно запечатанная намертво.

– Диус, нет. Нет, не уходи.

Центаврианин на секунду прикрыл глаза, потом развернулся, крутанувшись на каблуках.

– Извините, рефлекс. Естественный рефлекс выйти, когда… Хотя не знаю, может быть, и не естественный. Может быть, естественнее остаться, коль скоро… Не дома, конечно, но… В общем, я не был готов увидеть что-то подобное. Извините. Но, возможно, теперь-то настало это время, откровенного разговора между нами.

Андо отстранился от Дэвида, но руку его не выпустил.

– И никто не мог бы быть готов. Я ведь, вроде как… – призрак рассмеялся, – мёртв. Но приличествует это мёртвым или нет – я скажу, что действительно рад тебя видеть, Диус Винтари.

– Знаешь, я даже не нахожу особых сил удивляться тому, что вижу тебя, – Диус, заметно дёрнувшись от звука старой фамилии, шагнул в сторону кровати, – если бы мне кто-то сказал, что я увижу Андо – о да, я удивился бы и не поверил. А видя своими глазами – нет, не удивляюсь. Ты, в общем-то, всегда был… Я, конечно, не… Не как вы… Но у меня есть старое доброе вербальное общение, многим оно помогает, мне, хотя бы большей частью, тоже. И для этого даже не обязательно говорить о тебе часто, чтобы помнить, что ты с нами. Жив в нашей памяти, – центаврианин усмехнулся, – я привык к тебе… и даже иногда мне самому казалось, что я чувствую твой взгляд за спиной. Ты начал жить с нами раньше, чем мы сами… стали жить вместе… Вы с Дэвидом… обменивались картинами, когда он смотрел на море, а ты на звёзды, передавали эмоции и резонировали в ответ, занимали друг у друга жизнь, я не знаю, кто точно у кого. Ты знаешь, любые двое, кто решает связать свою жизнь отношениями более глубокими, чем формальность – это два разных мира, которые идут на слияние, и им всегда есть, чем удивить друг друга. Удивлялся я двадцать лет назад, Андо Александер.

Андо улыбнулся, склоняя голову набок.

– И ты ненавидишь меня за это?

Дэвид откинулся спиной на угол между стенами, которые примыкали к откидной кровати, почти вернул власть над собственным голосом.

– Диус… Ты знаешь, я не думал, что это может когда-нибудь произойти. Но я рад, что произошло. У меня с ним оставалось недосказанное – то недосказанное, что можно сказать только глаза в глаза. У вас с ним этого – неизмеримо больше.

Диус подошёл к кровати, встал, опираясь спиной о стену напротив них, и расхохотался.

– Ненавижу? Было бы просто… нормально, во всяком случае… Но нормальной моя жизнь не была, и не должна была быть. Но ты же видел… мне казалось, что видел. Знал, что я знаю. О тебе, о той части тебя, что рядом всегда. И ты должен был знать… я не несчастен. Настолько, насколько это вообще бывает. Я никогда не понимал, это правда, чего ты ждал от меня. Никогда не понимал тебя. Но я соседствую со множеством вещей, которых не понимаю. Соседствую. Живу с ними. Они моя жизнь.

– А ты хотел бы? Хотел бы понять? Мне нет нужды говорить о том, что я видел – да, видел. Видел, может быть, больше, чем ты сам. И твой упрёк, за моё влияние на жизнь Дэвида, так же висит камнем на моей душе, как и произошедшее сейчас.

– Вот теперь я действительно удивлён, – Диус медленными, тихими шагами обходил кровать, подходя к упирающемуся в угол изголовью, – не думал, что ты способен испытывать хотя бы тень вины – передо мной. И ты можешь видеть, эта мысль не вызывает во мне сколько-то заметного торжества… Видишь ли, у нас не было времени поговорить да будем честны, было мало желания. Наверное, такие разговоры не происходят, пока оба живы. Ну, лично мне кажется, что причина не во мне. Я всегда знал, чего я хочу. Ты – нет, и не трать время, говоря мне сейчас обратное… если, конечно, собираешься говорить. Ты тоже иногда… тянешься к более простым вещам, более естественным решениям, и это правда, было бы легче и проще, если бы ты был просто ненавистной, лишней частью в его жизни, которую я мечтал бы вырвать с корнем. Но такие мечты не проживают двадцать лет. Либо умирают, либо убивают.