Вадим сбавил шаг только, по приблизительным ощущениям, коридоров через пять. Злость, впрочем, пока не спешила утихать, потому что наполовину была на себя. Вот и какой глубокий смысл был в том, чтобы наорать на старуху, которая, будем честны, одной ногой в могиле? Почему прошлому не стать наконец прошлым? Просто потому, что несправедливо, как ни крути, несправедливо, что вот она – дожила до своих весьма преклонных лет, имела возможность сама вырастить своих детей?..

– Эй, посторонись-посторонись! Не хотим, а затопчем! – он отпрыгнул в сторону, уступая дорогу техникам, волокущим какой-то здоровенный агрегат, – дед, поберегись! Ну ай же!..

Один из техников нечаянно толкнул плечом медленно бредущего вдоль стены старика в длинном тёмном плаще, тот не удержал равновесия и едва не упал, вовремя подхваченный под руки Вадимом и дородной торговкой-шлассенкой.

– Дед, ты б перебирал ластами в какую-то другую сторону, – грубовато-добродушно усмехнулись сзади, – они тут, вишь, монтируют чего-то, не лучшее место для прогулок.

– Нет-нет, мне нужно туда… – дрожащая рука старика махнула вслед удаляющимся техникам с агрегатами.

– Куда вам надо? – Вадим поудобнее взял его под руку, – давайте, я провожу вас.

Возвращение к чему-то привычному и доброму – самое полезное в таких случаях. Сопровождение пожилых людей было почётной, хотя порой и трудной обязанностью корианских школьников.

– В Коричневый сектор. Здесь, совсем недалеко…

– Вы там собираетесь с кем-то встретиться? – насколько Вадим слышал, Коричневый сектор был… ну, не самым приятным и вообще жилым местом, а на бродягу старик не походил.

– С собой. Видимо, с собой, – они снова посторонились, пропуская тележку, которую, с весёлым гиканьем, катили два молодых парня – катили, пожалуй, слишком быстро, из озорства время от времени повисая на её массивной ручке, – один мой хороший друг… говорил про своего хорошего друга… Вот он, в минуту личностного кризиса, как это называют, отправился в трущобы искать себя. Нашёл… Наговорил себе чего-то и вернулся к нормальной жизни… Мы, конечно, тогда посмеялись промеж собой – чего только чудаки со своими странными верованиями не удумают. Но помогло ведь…

– А почему вы решили, что вы… именно здесь? – Вадим решил, что пока рано считать, что старик не в своём уме, но кто знает.

– А где ж мне ещё быть?

Перебраться через нагромождение металлических и металлопластиковых труб, сваленных прямо поперёк коридора, стоило некоторых трудов даже Вадиму, но старика, похоже, преграды ничуть не беспокоили.

– Он умер уже, этот мой хороший друг… Ох, как и трудно, бывает, идёшь к тому, чтоб назвать просто друга другом. Всегда есть какие-то другие слова – шеф, командир, сослуживец… Ну, оно и правильно, пока мы думаем, что наши должности – это мы…

Вадим чертыхнулся, запнувшись обо что-то в полумраке.

– Да, темно-то тут по-прежнему. Вот, идут годы, а что-то остаётся константой, чини – не чини, перестраивай – не перестраивай… Бродяги ли кабель где попортят, или крысы – говорят, так и не могут их извести… Ну и правильно – как же без крыс? Крысы вечны… Разве только высокая материя должна быть вечной?

Из угла подтверждающе пискнули.

– Ты за меня не беспокойся, с годами, бывает, в темноте начинаешь даже лучше видеть. Опять же, раз уж я сюда пришёл, значит, коридоры меня проведут, как надо… Вон туда теперь сворачиваем.

С кучи хлама порскнули бродяги, усмотрев, видимо, в Вадимовом мундире для себя потенциальную угрозу.

– Говорят, человек, когда умирает, уходит по коридору… У каждого, наверное, он свой, коридор… У меня вот будет такой. Здесь сходятся мои дороги. Когда приходит пора уходить… Это большое счастье – понимать, что пришла эта пора, видеть эту дорогу, видеть свой коридор. Это большое счастье – когда ты уходишь, видеть, что остаётся… Я люблю эту станцию так, как ничего на свете не любил, да и вообще не знаю, любил ли кто-нибудь когда-нибудь так. Никогда не позволяй кому-то думать, что несчастен и обречён на несчастья – ещё неизвестно, знают ли они что-то о счастье! Так вот, любовь… Как-то одному хорошему молодому человеку я говорил про любовь… Про то, что видел в жизни два вида любви. Их, может, и больше, но я видел два, потому что два их меня коснулись. Вот, например, был у меня сослуживец один, Боб… Хороший парень. У него на свадьбе я был свидетелем. Он мне рассказывал, и как с женой своей познакомился. Ухаживал он тогда за певичкой одной – ну, певичка, понятное дело, на него и не смотрела, как он, бедный, ни распинался, цветы ей покупал постоянно, конфеты дарил, даже, кажется, стихи писал… Вот он в очередной раз пришёл розы ей покупать, в лавку этой Бетти… Смотрел-смотрел и говорит: «Девушка, не надо никаких цветов, а вот как смотрите, чтоб после работы кофейку выпить?». Вот так и познакомились. Она на ту певичку, конечно, ни в одном месте не была похожа. Зато Бобу подходила ну прямо… Ну прямо как вот и правда господь друг для друга сделал. Оба такие кругленькие, толстенькие, весёлые, постоянно подкалывали друг друга… Она ему бутерброды на работу приносила, а как-то носки принесла – он утром впопыхах забыл надеть. Том, другой наш общий друг, как-то сказал: «Да они скорее друзья друг другу». Ну, это и правда было так… Боб через два года погиб. Дело такое, с нашей службой… Бетти, конечно, плакала очень… Потом, лет через десять, я видел её. Замуж снова она не вышла, но встречалась с одним докером, может, оно потом к чему и пришло… Про Боба она так тепло, нежно вспоминала: «Боб, царствие ему небесное, то-то и то-то говорил…». И вот был ещё у меня друг не друг, мало мы знакомы были… Любовь у него была – не баба, конечно, дьявол… Вышибалой в одном баре работала, а это о чём-то говорит. Не шкаф из себя при том, просто карате владела каким-то, что ли. И вроде ж она его тоже любила, а всё характерами не сходились. Поживут чуть – и начинается, то тарелки летят, то он или она кувырком через всю комнату. Приятель этот мой больше травм от своей бабы получал, чем от работы… Сколько мы говорили: «Ну брось ты это, остепенись, мало ли девчонок хороших, смирных, ты из себя не урод, чего тебе всё покою нет?» А он – «люблю, не могу»… Потом несчастье случилось, зарезал её обдолбок какой-то. Он, как узнал, сразу застрелился, из табельного… Вот, и думал я всегда об этих случаях – ну, и не только об этих, конечно, много их вообще-то – вот так, как у Боба с Бетти было – оно правильно… А вот как второе – начерта? Любовь – она созидательная должна быть. Говорят, любовь – огонь… Так должна она быть как свечка, или как огонь в камине, а не как взрыв в реакторе, который полгорода сносит. Можно говорить, конечно – разве любовь это? Без страсти-то, без потемнения в глазах? Как это Боб Бетти полюбил-то, после Анжелы этой своей? Такую-то, толстую да лопоухую?

– Ну, красота – понятие у каждого своё, – улыбнулся Вадим.

Зашли они, вероятно, уже очень глубоко в не то что нежилые, а даже не особо хожие места – ну разве только те, кто здесь обитают, выработали в себе свойства летучих мышей, настолько встречались работающие лампы, настолько тусклым, скудным был их свет. Как предположил Вадим, несколько коридоров просто обесточено для ремонта – судя по снятым там и сям стеновым панелям, свисающим с потолка космам кабелей, валяющемуся под ногами хламу, а это – аварийное освещение, работающее от отдельной линии.

– И то верно, да не в одном этом дело. Я-то всё думал, всё от того, что одни люди умные, другие глупые. Глупый человек ждёт любви как потрясения, чтобы вот так, увидеть и остолбенеть, чтоб молния от макушки до пят прошибла, и ни спать, ни есть с тех пор спокойно… а иначе, мол, это не любовь. А умный понимает, что обычно оно так, сперва скользнёшь взглядом – да ничего такого, а потом приглядишься, оценишь за характер, за свет в глазах… Любовь от разума, потом от тела, когда оно к комфорту привязывается, к бутербродам и носкам. А сердце – не, у сердца не любовь, оно никогда не знает, чего оно хочет…

Они вошли в помещение, разграниченное решетчатыми перегородками, заваленное строительным хламом.