- Но ты ведь выбрала б. Ты и здесь потому, что боялась, что он попрётся со мной. Ведь отпустить меня одного грозило ему неприятностями от Дебби.

Энжел кивнула, тени от прядей волос скользнули по чёрным рекам на щеках.

- Хорошо тебе… Ты одержим своей идеей, и всем готов рискнуть ради неё – и собой, и нами. Едва ли твоя вина могла б быть сильнее досады, если б твоя цель не была достигнута. И едва ли твоя радость от того, что остался жив, могла б быть сильнее.

- Нравится тебе это или нет, Энжел, но правда в том, что тебе тоже хотелось сбежать от этой жизни. Конечно, поменьше, чем этому твоему Оскару, но всё же, в один момент ты этому порыву поддалась. А дальше уже гордость не дала б повернуть.

Она снова яростно и тоскливо заскребла тёмную груду, несколько камней из-под её ладоней с бодрым стуком скатились вниз, один подкатился почти к ногам повернувшегося с полной курткой тилона.

- Мы за эти годы чертовски устали друг от друга, от всего того, что нельзя говорить… Но разве можно было позволить тебе избавить нас от тебя? Нет, никак нельзя. Как же я порой была зла на мать, что она на это всё пошла… Жили б и дальше на Земле, тоже имели б какие-то проблемы, уж точно долго считали б жизнь сломанной после смерти папы… Но этого всего не было бы. Не пришлось бы убеждать себя, что нам совершенно всё равно, что люди смотрят на нас как на удобно устроившихся при больном и богатом родственнике. «О, Энжел, твоя мать, несомненно, большая молодец. Семья – это главное. Всё это, что было в прошлом, надо уметь забывать и преодолевать. Никакие нанятые за деньги люди не заменят заботы родных людей»! – она скривилась, – кого это могло обмануть? Я в их глазах ясно читала – мама большая молодец, обеспечила дочке будущее. Бабушка была порядочная сука, но мы забыли-проехали, не ради высоких соображений родной крови, конечно, а ради отличной денежной компенсации. Все так думают, все! Ты можешь говорить, что бабушка вообще-то не бросала маму, развод Земли с Марсом был дольше, скандальней и эпичнее, развод дедушки Франца и бабушки Лиз на его фоне сущая мышиная возня… Что вообще всё это не имеет никакого отношения к тебе. Все будут кивать и поддакивать, и радоваться, что ты умеешь говорить правильные слова, облекать семейную грязь в красивую обёртку. Их тоже хорошо воспитали… Сказать «Ну ничего, в конце концов он сдохнет и вы заслуженно насладитесь всем, что вам останется» так, чтоб это звучало как искреннее соболезнование доле инвалида. Как я от всего устала… И от того, что мне честность не позволила б сказать, что пошли б они к чёрту, эти деньги… С деньгами многое иначе, чем без них. Можно о многом не беспокоиться. Учиться где захочешь, ездить куда захочешь, решать всякие мелкие проблемы, не тратя время на их обдумывание. Ладно б, этого в моей жизни и не было, но имея это, тяжело думать о том, что могло и не быть. Конечно, мама всеми силами старается избегать лишних трат, я иногда ей за это благодарна… А иногда это страшно раздражает. Потому что это ничего не изменит. Только дополнительно бросает тень на тебя, хотя никто в здравом уме не скажет, что тебе чего-то жаль для родственников. Из этого положения нет приличного выхода.

- А можно узнать, почему нужно постоянно думать о том, кто там как тебя воспринимает?

Энжел покачала головой, с болезненной гримасой зажимая пальцы, из-под ногтей которых сочилась кровь.

- Да, ты-то не думаешь. Ты такой. Когда ты инвалид, смысл-то волноваться о том, как на тебя смотрят, тут всё как-то однозначно… Вместо тебя мы с мамой все эти годы изводили себя.

- И ты ненавидишь меня теперь за это? Ну, и что дальше?

- Ну, если на то пошло, ненавижу и маму. Втемяшилось же ей это всеобщее примирение и воссоединение семьи. На кой она была бабушке, которая была уже одной ногой в могиле? Потешить напоследок её эго, снять с сердца тяжесть проведённых врозь лет? Да я б сказала, она была вполне утешена другим материнством… Или тебе? Что, ты действительно не был бы счастлив, если б за тобой не ухаживали родные по крови люди? Тем более, положа руку на сердце, строго в смысле ухода больше для тебя сделала та же Лурдес, вот её б ты и любил. Мы что там делали вообще? Какому идиоту первому пришло в голову, что должно быть очень горько жить врозь с каким-нибудь родственником? Вон Билл своего отца видел один раз как-то случайно, и совершенно не тоскует, там не по чему тосковать. Ему матери вполне достаточно. Меня сейчас утешает только одно – если мы оба тут умрём, мне не придётся терпеть все эти взгляды и обтекаемые фразы… о твоём таком удачном завещании. А мама – ну, как-то справится. Она должна была быть готова к чему-то подобному, когда примазывалась к богатой семейке.

- Энжел, ради всего святого, хватит!

- Нет, дорогой, это тебе хватит! Слушать не желаю, насколько все эти деньги для тебя прах земной! Согласись, без этих денег ты не смог бы позволить себе подобную авантюру…

- Автостопом бы поехал, – зло выплюнул Майк, – в период ремиссии…

- Замечательная штука эти ваши чувства, – Ан’Вар взвесил на ладони антиграв, всё ещё, видимо, недостаточно холодный, и вернулся с курткой к завалу, – какой виртуозный и замысловатый способ отравить жизнь и себе, и другим!

- «Эти наши чувства»?! – с готовностью взвилась Энжел, – прямо у вас совершенно нет чувств – привязанностей, обид, ревности, любви? Я понимаю, сейчас вы очень заняты охотой за всеми этими замечательными артефактами, но чтоб вообще?

Тилон вкатил на куртку несколько булыжников и свалил сверху следующие.

- Наблюдать за вами, конечно, занятно, а вот жить так – пожалуй, нет.

- Как он? Он жив? Он поправится?

Дайенн вздохнула.

- Не знаю. Я сейчас ничего не могу вам ответить. Прежде всего потому, что не могу понять, что с ним. То, что происходит с клетками его тела, мне незнакомо и необъяснимо. Их структура, их природа меняется… таким образом, какой мягко назвать немыслимым. Пока изменения составляют, в отдельных тканях и органах, от 30 до 40%, предполагаю, что когда процент изменённой ткани перевалит за 50 – жизнедеятельность… будет больше невозможна.

- Сколько времени у нас есть, чтобы спасти его?

- От шести до двенадцати часов – при условии, что скорость дегенерации будет постоянной, но даже при том, совершенно невозможно спрогнозировать… вектор изменения, новые очаги вспыхивают хаотично, реакции начинают идти то быстрее, то медленнее на отдельных участках… Но чтобы спасти его, надо знать, как. Это не просто некроз, это не что-то, хотя бы отдалённо нам знакомое. Я перепробовала всё…

Кроме Дайенн, в медблоке так же находились Диус и Эркена. Вадим перевёл взгляд с одного на другого – лиц не видно, Диус сидит, опустив лицо в ладони, Эркена стоит над кушеткой спиной к двери.

- В недобрый час отлучился Альберт…

- За 12 часов мы даже до Деркты добраться не сможем. За 6 тем более.

- Что за твари… Безумные, агрессивные твари…

- Как-то непонятно… – почесал подбородок Гидеон, подпирающий стенку в коридоре рядом с медблоком, – зачем они стреляли в него? Не, ну в чём их логика, если это – Дэвид Шеридан, именно тот, кто нужен им живым?

- Во-первых, они могли стрелять и не в него, на такой скорости, с такой высоты сложно соблюсти ювелирную точность. Во-вторых… они могли просто не ожидать, что мы сможем так быстро его унести, да и что он успеет их нейтрализовать. По идее – перестреляв нас всех, они неспеша открыли бы корабль, благо, сопротивления Дэвид оказать бы не смог. Шесть часов им хватило бы, а дальше он им живым и не нужен.

- Почему… – Диус поднял окаменевшее лицо, – почему это снова, в очередной чёртов раз, происходит именно с ним? Почему они не могли промахнуться и попасть по мне? Пожалуйста… ловите их так, чтобы я не знал, не видел, не слышал. Я хочу уничтожить их, всех до единого…

Рука Дэвида в его руке напоминала истлевший палый лист – хрупкие косточки, почти прозрачная кожа, и Диус боялся выпустить эту руку – что, если от неосторожного движения она рассыплется в прах, и боялся перевести взгляд на его лицо.