В эти дни, не то чтоб бездействия, но ожидания действий, каких только разговоров на «Квинрасе» не было. Волей-неволей, тут уж команда и сроднится, и познакомится…

– Меня вот давно вопрос мучит… Вот есть у вас, в смысле, минбарцев, такое понятие – что «способность к самопожертвованию – закон жизни разумного существа». Нет, сказано-то красиво, я вот только не понимаю, при чём здесь закон. В смысле, почему это закон. Закон – это… ну, то, что обойти нельзя. Что само собой помимо нас существует. Вот законы Ньютона, например, Ома, да что ни возьми… Хоть гравитация, хоть сопротивление – они для всех есть. А самопожертвование – оно потому и подвиг, что это мало кто может. Потому что неестественно это для живого существа, потому что преодоление себя.

Дэвид поднял безволосую бровь как-то даже удивлённо.

– А вы полагаете, стремление к преодолению не может быть частью естественного?

– Ну положим… Вы, минбарцы, об этом, конечно, побольше нашего знаете. Но согласитесь же, это культурный, воспитательный аспект, вы к этому приучили себя… Но как закон это воспринимать – слишком как-то смело. Или хоть уточняли бы – «закон жизни минбарца», потому как другие разумные существа уже в свою чушь верят.

Дэвид улыбнулся снисходительно-всепрощающей улыбкой, которая первое время Гидеона очень нервировала, потом, пожалуй, привык.

– Третий закон жизни разумного существа – логично вытекает из двух первых, как и физические законы взаимоувязаны. Разумное существо стремится к познанию и самопознанию. Оно испытывает потребность в том, чтоб познать, понять мир вокруг, себя, других живых существ. Разумное существо стремится к коммуникации. Каким бы ни было устройство общества, большого или малого, разумные существа стремятся к взаимодействию с себе подобными, они не могут без этого. Первый закон – познание. Второй закон – взаимодействие. Третий – логически вытекающий третий шаг, отождествление. Способность поставить себя на место другого. Способность приравнять его жизнь к своей, а иногда и поставить выше. Это не обязательно только о том, чтоб закрыть грудью товарища от неприятельского выстрела. Это много о чём. Главным образом – о преодолении приоритета своей жизни и своих интересов. А это достигается через отождествление, через понимание, что другой человек – это то же, что и ты, у него такие же ощущения и боли, и радости. Когда ты можешь посмотреть на мир глазами другого, ощутить его боль и его радость как свою – ты делаешь следующий шаг по ступеням развития разумного существа.

Гидеон предпочёл бы, конечно, понять этот закон как-то по-другому, в других условиях. Но увы, как сказал кто-то тоже из великих минбарских учителей, кого цитировал Дэвид, просветление к каждому приходит своим, особым путём. С неожиданным весёлым ожесточением он рванул с плеч китель, потом принялся расстёгивать рубашку.

Оно правда, вроде бы – раздеваться-то для этого не обязательно. Уж тем более, когда настолько не располагают обстоятельства. Но как ни мало был Гидеон готов к тому, чтоб увидеть восхищение, любование своим телом – вот так, такими глазами, он этот выбор уже сделал. Риогорнатто, кажется, забыл, как дышать. И осознание этого простого факта, вкупе с этим неожиданным откровением о третьем законе, пронзили тело такой небывалой и ошеломляющей судорогой возбуждения, что он едва не застонал, чувствуя всё явственнее электризующийся воздух между ними. Риогорнатто, не отрывая от него зачарованных глаз, расстёгивал собственную одежду…

Фималаиф, уже полностью в маскировке, сидела в кабинете Галартиатфы. Только волосы ещё не были убраны во все заготовленные Миукарьяш ленты, а как обычно собраны в хвост. Фима настояла, что успеется, если хоть парой часов меньше её голова будет страдать, то это будет неоценимым подарком.

– Нечасто увидишь, что женщина страдает от того, что её нарядили как невесту на смотринах, – улыбнулся Галартиатфа, закрывая дверь.

– Ты знаешь, я давно привыкла получать радость от других вещей и обстоятельств. Тем более что это действительно выглядит как смотрины… Но я понимаю, что на самом деле это задание, и я спокойна.

– Ты действительно очень смелая девушка… Хотя я это знаю с того момента, когда ты появилась на пороге моего кабинета. Там… точнее, тогда.

Фима прикрыла глаза.

– Было сложно взять и придти с таким рассказом. Я не знаю, как бы я сама отреагировала, если б ко мне кто-то пришёл и сказал, что он из будущего. То есть, теперь-то, конечно, я не удивилась бы… А тогда я сама ещё во всё это не верила. Но эти дни были самыми счастливыми днями в моей жизни, рискнув, я не прогадала.

– Дни там или дни здесь?

– А разве есть разница?

Галартиатфа уселся в кресло напротив.

– Вообще-то есть.

– Не вижу. И здесь и там мы делаем одно дело.

– Заведомо проигрышное, стоило бы добавить, да? Про таких, как мы, говорят, конечно, что они опередили своё время…

– Про таких, как мы, будут говорить, что время не имело для них значения, – Фималаиф встала и нервно прошлась по комнате, вслед за нею поднялся и Галартиатфа, – и… пока нам даётся хоть какой-то шанс выиграть этот бой, я буду держаться за этот шанс… Нет, мне страшно, естественно, страшно. До сих пор у меня было то, что можно было отнять, только убив, а теперь… Я понимаю, что могу не вернуться оттуда. Все мы можем не вернуться. И это, возможно, последний наш разговор, последняя ночь, которая у нас осталась… Эта слабость, конечно, не остановит меня, и не заставит дрогнуть мою руку… Как хотела б я, чтоб это хотя бы было подобно горению костра, но подобно падению метеора…

Галартиатфа подошёл ближе.

– Мы не можем выбирать, костром нам быть или метеором. За нас это выбирает история. Мы можем только желать сейчас… сгореть без остатка в атмосфере…

Фима подняла глаза, на которые наворачивались непрошенные слёзы. Сколько ни смотри в лицо, ни высекай, выжигай черты в памяти – всё будет мало… Многие отмечали, что у Галартиатфы очень необычная внешность. Фима не знала, что тут сказать – для неё он просто был единственным, и сравнения с кем-либо были излишни. Дело ведь не в том, что он высокий, тонкокостный и по меркам хурров, пожалуй, необыкновенно изящный, дело в том огне в его глазах… Многих он пугал – то ли этим огнём, то ли дистрофичной строгостью черт, общим мрачным видом – всегда наглухо застёгнутая шахтёрская роба, обычная рабочая одежда его времени, на нём смотрелась значительно и даже зловеще. Что да то да, он сумел придать ей особое значение… Фима робко коснулась одного из массивных металлических крючков, на которые была застёгнута роба. Галартиатфа накрыл её руку длинной узкой ладонью.

– Я не могу пойти с тобой, и не могу пойти вместо тебя… И даже не могу предложить кого-то вместо тебя, потому что ты – лучшая. Храбрейшая и сильнейшая, какую я знаю. Могу ли я сделать для тебя хотя бы что-то… кроме как молиться и верить, что ты вернёшься назад?

– Молись не молись и верь не верь, ты ведь едва ли представляешь, что мы можем вместе жить, а не вместе умереть… Но я совсем не против, конечно. Нет, можешь… Кое-что можешь, что ещё возможно сейчас. Чего я хотела бы сильнее всего в своей жизни. То немногое, что не для дела, только для меня. Если я не стала чужой и противной в этом наряде богатого живого товара…

Галартиатфа вздрогнул.

– Фима…

– В жизни редкой девушки это случается по любви. Я счастливая. Да, я слышала, что это страшно и больно и вообще ужасно, но… я слышала и другое. По крайней мере, от матери о своём отце. И – с тобой я не боюсь ни боли, ни смерти. С тобой была особенной каждая минута и каждое соприкосновение рук. И если ты в самом деле можешь смотреть на меня не только как на товарища, но и как на женщину – сделай это. Это ведь не разрушает… Это не так, как у них, у большинства, потому что я сама хочу так… Впрочем, пусть будет так, как считаешь ты. Если это не разрушает товарищеские отношения в твоих глазах… В моих – ничто ничего не разрушает.

Мужчина крепко сжал её руки в своих, прижал к груди.