Злой комар напев свой летний

С каплей яда взял у сплетни.

У. Блейк «Прорицания невинности»[6]

Старший инспектор Скотленд-Ярда Дэн Пардо с нетерпением дожидался отпуска в Котсуолде, ведь дело, которым он занимался, подходило к триумфальному окончанию. Там даже в августе воздух был свеж, просторы – широки, а горизонты – далеки, что так радует человека, отягощенного городской жизнью и борьбой с преступностью. Недели утомительной работы окончились поимкой убийцы, чья жертва была обнаружена на сеновале в Уилтшире, и личность которой не могли определить в течении месяца. Теперь все концы грязного дела сошлись, а терпеливо накопленные инспектором улики привели к аресту респектабельного члена одного из клубов.

Это дело принесет ему достаточно лавров, но сейчас Пардо хотел отдохнуть. Но прежде чем мир узнал об окончании «Дела об убийстве на сеновале», ему показали материалы по делу Минстербриджа. «Гетти занят в хартпульском деле, а ты лучший из тех, кого можно направить на расследование этих внутрисемейных интриг», – полуоправдывался помощник комиссара.

Пардо не был рад славе «всеобщего дядюшки», но достойно встретил неизбежное и даже проявил интерес к делу. Ему было под сорок, он был высок и гибок. Его походка была по-крестьянски широкой, да и лицо создавало впечатление, что он привык к вольному воздуху. Копна вьющихся волос уже практически поседела. В его внешности не было той нелепости, которая, как почему-то считается, говорит об одаренности. Он выглядел тем, кем был: человеком, который в своей работе находил баланс между разумом и воображением, не отвергая в своей работе никаких инструментов. Он уже много лет был вдовцом, семейная жизнь которого была слишком коротка, чтобы оставить след на его личности.

Пардо пробежался по фактам из дела Лакланд. Блейн обнаружил в старушке 2,8 грана морфия? А пустой пузырек был начисто вытерт перед тем, как доктор взял его в руки. На первый взгляд все это выглядело грубо сработанным делом. И не было причины, по которой все дело не продолжилось бы так же глупо. Вопреки мнению детективных писателей, значение улик зачастую оказывалось именно таким, каким казалось на первый взгляд. Семейные дела зачастую были совсем грязными. Старший констебль рассуждал именно так. Но, хорошо, все это обождет, пока он не пообедает.

Как правило, Пардо предпочитал поезда, а не машины. Даже если добираться на медленном поезде, до Минстербриджа было всего чуть больше часа езды. Выехав из Паддингтона в два часа дня, инспектор оказался в кабинете Литтлбриджа еще до трех часов пополудни. Его сопровождал детектив-сержант Солт, который выглядел обезоруживающе по-домашнему.

Вместе они изучили текущее состояние дел. У всех домашних, а также у доктора Фейфула, были сняты отпечатки пальцев – для того, чтобы сопоставить их с отпечатками на почти чистом пузырьке. Как и предполагалось, на нем были лишь отпечатки доктора. Утром сержант Вейл говорил с Хенесси и горничной. Дворецкий внес в их копилку информацию о том, как неделю назад миссис Лакланд уволила его, и это после того, как он двадцать шесть лет прослужил в семье.

– Он говорил довольно прямо, – пояснил Литтлджон. – Он сказал, что знал: его работа состоит в том, чтобы держать Карновски вдали от дома, но он не понимает, почему девушки не должны наслаждаться жизнью. Все равно все шло к концу, добавил он, но старушка вдруг принялась руководить. И когда мисс Дженни предложила, что он мог бы исполнять свои обязанности формально, и просто оставить дверь в сад незапертой, он согласился.

– Когда это было? – спросил Пардо.

– В прошлую пятницу. После того, как старушка отправилась спать.

– А на следующий день она опять заболела? – задумчиво спросил инспектор.

– Хм. Она заболела ближе к вечернему чаю. После того, как обо всем узнала и уволила Хенесси.

– Это был приступ какой-то определенной болезни?

– Нет. Мисс Квентин, младшая внучка, говорит, что дело тут не в болезни, а в слишком хорошем аппетите. Надо бы расспросить доктора.

– Расспросим, – Пардо сделал пометку. Минуту-другую он изучал отчет, а затем поднял глаза и спросил: – У Хенесси есть алиби на ночь среды?

– Оно выглядит довольно крепким, – заметил суперинтендант, – если только слуги не сговорились, что маловероятно. Четверо из них подтверждают заявления друг друга о том, что в решающий момент они были внизу, в своих комнатах…

– Но, смотрите, – добродушно прервал его Пардо. – Что в этом деле вы называете «решающим моментом»? Нет, погодите минутку. С моей стороны было глупо спрашивать об алиби Хенесси. Я знаю, что говорится в отчете медиков: поскольку миссис Лакланд говорила с мисс Херншоу в семь часов и сразу после этого съела ужин, она не могла отравиться раньше этого времени. И поскольку в девять часов она уже уснула, предположим, что сон наступил от воздействия выпитого яда. И это значительно сужает интересующий нас период. Правда, немаловажно, что нас интересует не только это время. Кто-то подмешал морфий в лекарство, причем в пузырек, а не в стакан, и… – Пардо заглянул в отчет, – это могло произойти в любой момент с тех пор, как доктор дал ей предыдущую порцию лекарства, то есть с половины третьего.

Пардо сделал паузу, Литтлджон собирался что-то сказать, но инспектор продолжил:

– Это еще не все. Кто-то вытер все отпечатки с пузырька. Это произошло до того, как пришел доктор Фейфул, но неизвестно, когда именно. Доктор прибыл вскоре после двух часов ночи, – встретившись взглядом с суперинтендантом, инспектор улыбнулся, – Вот вам и «решающий момент». Отравить тоник, применить его, уничтожить улики. Какой из этих моментов – решающий?

– Ну, если ставить вопрос таким образом, – вздохнул Литтлджон, – то нужно расширить момент до полусуток.

– Именно. А не два часа. Двенадцать часов непроверенных перемещений в комнату и обратно, и это дает убийце или убийцам достаточно времени.

– Вы не думаете, что старушка могла выпить лекарство наедине и ничего не заподозрить?

– Если бы это было так, то почему убийца не оставил на пузырьке отпечатки пальцев миссис Лакланд? Это бы несколько усилило подозрения о возможном самоубийстве. В любом случае, какой смысл стирать их?

– Если только цель не заключалась в том, чтобы свалить все на доктора, – вставил суперинтендант.

– На первый взгляд, возможно, – нахмурился Пардо. – Но это слишком неуклюже, и не сработало бы. Доктор ушел от них еще до четырех, а поскольку старушка не могла выпить препарат еще как минимум три часа… подумайте над этим. В любом случае, какой смысл оставлять лишь один набор отпечатков, тогда как до наступления ночи к бутылочке мог прикоснуться кто угодно? Например, у вас есть показания горничной, которая отодвинула пузырек для того, чтобы поставить поднос.

– Да, в этом нет смысла, – заметил Литтлджон, – если только убийца не запаниковал и не сглупил безо всякой на то причины.

– Запросто. Вы только что намекнули, что кто-то мог попытаться втянуть в дело врача. Наверное, вы вспомнили об анонимных письмах? – спросил инспектор.

– Да. Хотите взглянуть на них?

– Сперва я должен увидеть доктора Фейфула, и как можно скорее.

Литтлджон посмотрел на часы.

– Он рано пьет чай, если только к нему не поступает вызов, – заметил суперинтендант. – Как раз сейчас.

– Тогда через полчаса я пойду к нему, – ответил инспектор Пардо. – А тем временем, давайте пойдем выпьем по чашечке чая.

Суперинтендант слегка покраснел, почувствовав, что это он должен был проявить гостеприимство, и неловко сказал:

– Это я должен был…

– Это совсем рядом, – возразил Пардо. – Я остановился в «Лебеде и переправе». Выглядит милым местом.

Так и было. Эта скромная старая гостиница располагалась в тупичке главной улицы Минстербриджа. Здесь не акцентировались ни старина (времена правления Генри VIII), ни вполне умеренные цены. Суперинтендант объяснил, что первоначально гостиница называлась «Лебедь Пармса» – по фамилии большой семьи, жившей здесь сотни лет назад, но после войны Алой и Белой розы смысл названия постепенно забылся, и, в конце концов, оно сменилось на современное.