– Ты такой же неуклюжий болван, как и твой отец в юности, и не зря племя не выбрало его вождём, несмотря на все старания родичей! – Голос вождя оглушал, подобно грому. – Как ты только посмел поднять острогу, когда к тебе взывал наш шаман, тот, кто говорит с душами ушедших в мир иной?! Что он скажет духу твоего дедушки о позоре, который навлёк ты и твой отец на всё наше племя?! Как вы отправитесь в царство мёртвых, когда настанет ваш час – и кем там станете? Безгласными, безмозглыми слугами – теми, кто забыл даже собственное имя?

Мужчины, привыкшие всегда и во всём повиноваться вождю, скрестили свои взгляды на Лят-Ниле и его сыне. В их глазах можно было прочесть лишь суровое осуждение.

– Ты – глупец, Ваб-Ди, и обязанность твоего отца – отстегать тебя; к несчастью, ты уже слишком большой, чтобы это можно было сделать на людях, иначе женщины нашего селения будут краснеть ещё несколько зим подряд. – Вождь, потрясая отнятой у парня острогой, подарил ему ещё несколько не самых лестных эпитетов и замечаний, пока, наконец, не отшвырнул оружие в сторону. – Мы чтим законы гостеприимства, даже если речь и идёт о том, кто похож на наших заклятых врагов! И мы позволим этому путнику остаться у нас, пока не восстановятся его силы и он не расскажет нам, откуда пришёл! Кто знает, как многое неизвестно нам о северном крае?

Остальные саанимы одобрительно загудели.

– Может, там есть проход к незамерзающему проливу или…

– … Или даже цветущая долина, которую боги одарили своим благословением! – вставил кто-то с преувеличенным пиететом в голосе, чем вызвал всеобщий смех.

Вождь метнул в остряка, отца красавицы Бю-Зва, неприязненный взгляд. Тот, звавшийся Ап-Вил, «Полугодок», так как отличался излишней простоватостью, даже, как поговаривали, слабоумием, не пользовался ничьим уважением, и лишь красота его дочери считалась достаточным извинением всем его недостаткам.

– Что бы там ни было, мы обязаны получить сведения – ведь кто знает, сколько пришельцев может явиться в следующий раз?

В этот момент случилось то, чего никто не ожидал: чужеземец, о котором в пылу спора все забыли, совершенно обессилев, застонал и потерял сознание.

Пришельца перенесли к Ап-Вилу, чья тёща, старейшая женщина селения, считалась искусной знахаркой, сведущей в целебных травах и приворотных зельях. Старуха Ва-Жи, которой на днях исполнилось шестьдесят, шамкая беззубым ртом, поставила на огонь глиняный горшок с особым отваром – по её словам, тот должен был мигом поставить на ноги даже безнадёжно больного.

Ап-Вил, укрывшись шкурами, приготовился отойти ко сну, в то время как дочь его, единственная, но бесценная отрада в жизни, прекрасная Бю-Зва, хлопотала вокруг белокожего гостя. Тот почти не приходил в сознание, борясь с сильным, сжигающим изнутри, жаром; в бреду он то и дело выкрикивал какие-то слова и даже порывался вскочить – к счастью, его организм слишком ослаб для подобных движений, которые в данных обстоятельствах причинить вред только ему самому.

Глядя на дым, упорно не желающий подниматься сквозь отверстие в потолке и гонимый порывами ледяного ветра то в одну сторону, то в другую, Ап-Вил щурил слезящиеся глаза и думал об истинной причине, по которой вождь поручил ему честь оказать гостеприимство чужеземцу – он, единственный во всей деревне, знал язык, на котором тот говорил.

Ап-Вил на самом деле не родился в Чуг-Ти – он оказался здесь случайно. Ещё когда он был тринадцатилетним мальчишкой, его деревню, расположенную на юго-восточном побережье Льдистого моря, сожгли налётчики, прибывшие на огромных лодках, над которыми, подобно крыльям, развевались квадратные паруса. Ап-Вилу до известной степени повезло: он попал в рабство, в котором пробыл полгода. Даже закованный в колодки, он не оставлял надежды вернуть себе свободу и, однажды ему, казалось, улыбнулась удача: мастер, обучавший его ремеслу резчика, напился хмельного мёда и задремал. Улучив момент, Ап-Вил забрался в рыбацкий баркас, который уже давно присмотрел, и, захватив с собой припасённую снедь, как был, в ножных колодках, поднял парус и устремился навстречу судьбе. Вскоре, не имея ни малейшего представления о навигации, он обнаружил себя посреди бескрайних морских просторов и, совершенно отчаявшись, стал безрезультатно взывать к богам.

Семь дней носило юного беглеца по волнам, пока он не заметил, что дни становятся всё длиннее, а ночи – всё короче, верный признак того, что судёнышко попало в тёплое течение Белый Змей, ведущее, к сожалению, в северо-восточном направлении, в места, пареньку совершенно неизвестные. Поразмыслив немного, он решил, что, раз все его родственники всё равно погибли, то значения, куда плыть, всё равно нет. Вскоре вдали показался берег, и лодку начало сносить в том же направлении; заметив между острых, словно зазубренных скал, дымки, беглец приободрился – стало понятно, что настал конец его скитаниям. В Чуг-Ти его, несмотря на ряд возражений, высказанных отцом Лят-Нила, приняли в племя.

Ап-Вил усмехнулся: старик уже давно был мёртв, и не знал, что внук его посватался к дочери Ап-Вила, иначе наверняка потерял бы дар речи от потрясения. Впрочем, ничего необычного тут не было: смелость «Полугодка», получившего своё прозвище по времени, проведённому в неволе, не вызывала сомнений, и он смог получить в жёны лучшую девушку племени. Та родила ему дочь, несравненную Бю-Зва, однако в последующем с потомством им не везло: двое детей умерло, не прожив и года, а четвёртые роды стали для супруги Ап-Вила роковыми: она умерла, оставив того вдовцом.

Размышляя о прошлом, Ап-Вил и не заметил, как к нему незаметно подкрался сон. Очнулся он от крика, который вырвался из глотки пришельца – испуганного и яростного одновременно. Бю-Зва, ласково улыбаясь, смочила его воспалённый лоб и пересохшие уста; заметив, что отец проснулся, она жестом показала ему – всё в порядке, можно спать. И снова Ап-Вил словно нырнул в омут воспоминаний: искажённые лица, обрамлённые бронзовыми шлемами, то и дело взлетающие вверх окровавленные топоры… душераздирающие крики смешиваются с боевым кличем южан и треском разгорающегося пожара, создавая одну сплошную жуткую какофонию…

Он проснулся, весь в холодном поту. Костёр давно угас, и зола едва теплилась. Сквозь дыру в потолке виднелось солнце, осуществляющее свой извечный танец по небосводу. Бю-Зва и Ва-Жи спали; грудь пришельца вздымалась спокойно и мерно – судя по всему, жар уже прошёл, и южанин держал курс к выздоровлению. Стараясь не производить ни малейшего шума, Ап-Вил осторожно поднялся и вынул свой костяной нож, кривой и тонкий, с острым, как бритва, лезвием. При ударе он, наверняка, сломается, и кончик застрянет в ране, обрекая жертву на гибель, даже если рана не окажется смертельной; в этом случае Ап-Вилу не помогут никакие оправдания – человека, нарушившего закон гостеприимства, изгонят из племени, и ему придётся уйти на север, к верной погибели, от которой только что спасся лежащий перед ним человек. Несколько долгих мгновений, тянувшихся, словно вечность, Ап-Вил не решался нанести удар, а затем, выдохнув, расслабился и опустил руку. Спрятав нож, он покинул своё скромное жилище, чтобы подышать воздухом.

Ап-Вил простоял несколько минут, вдыхая холодный воздух. Мать Но-Ше, мальчика, обнаружившего пришельца, что-то шила, сидя у себя на пороге; заметив его, она приветственно улыбнулась, а затем вернулась к своему занятию. За спиной его послышался шорох – то проснулась Бю-Зва и проверяла состояние своего подопечного. Тот, как и ожидалось, крепко спал.

Проклиная собственную нерешительность, Ап-Вил отклонил полог и, пригнувшись, пробрался сквозь входное отверстие. Пришельцу суждено жить – по крайней мере, до тех пор, пока он не поведает свою историю.

Чернобородый чужеземец, которого все звали Кар-Ву, или «Волосатое Лицо», благополучно поборол свой недуг, и уже к исходу второго дня своего пребывания в деревне саанимов был способен говорить и осмысленно отвечать на вопросы. Ап-Вил, подгоняемый настойчивыми взглядами вождя и шамана, вошёл в свое жилище в час, предшествующий сумеркам – время суток, которому в ближайшие недели предстояло превратиться в непроглядную полночь. Бросив нетерпеливый взгляд на Волосатое Лицо – тот как раз пытался что-то объяснить Бю-Зва, – он сел напротив, так, чтобы пламя очага разделяло их. Огонь в таких случаях дарил тепло и свет поровну, и никто не мог нарекать на радушие хозяина.