В течение долгого времени она расчетливо оценивала его. — Я, наконец, думаю, что я понимаю вас. Вы надеялись ослабить меня вашей дикой, сверхусиленной иронией, и заставить меня передумать. Таким образом, вы не животное, и даже притом, что я вижу вас насквозь, вы — даже больший художник, чем я сначала вообразила себе.

Он наблюдал, как женщина сделала ряд регулировок на панели управления черной коробки. Когда она посмотрела снова, ее губы были вытянуты, как твердые фиолетовые горные хребты.

Она сказала: — Но было бы слишком жалко позволить такому искусству пропасть впустую, особенно когда оно поставлено автором «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». И Вы будете потворствовать тщеславию музыканта-любителя, если я запущу свою первую композицию Фурье фортиссимо.

Он ответил на ее улыбку своей мимолетной улыбкой. — Художник никогда не должен приносить извинения за самолюбование. Но контролируйте свои действия. Анна должна прижать шип белой розы к груди через тридцать секунд, и это будет вашим сигналом заполнить первую половину тридцати восьми пауз пробела. Вы ее видите?

Женщина не отвечала, но он знал, что ее глаза с лихорадочной интенсивностью следовали за балетом на невидимой ему сцене и за дирижерской палочкой Доррана за пределами сцены.

Музыка плавно остановилась.

— Пора!— прошипел Жак.

Она щелкнула выключателем на коробке.

Они слушали, словно замороженные, как включилась и заревела многоголосая система местного оповещения, во все стороны от «Вия Роза» на расстоянии двух миль.

Звук «Скиомния» был холодным, металлическим, как жестокое потрескивание льда, который внезапно услышали в интимном тепле очарованного сада, и казался насмешливо щебечущим, хорошо зная о волшебстве, которое разбивалось вдребезги.

Поскольку он гремел и визжал вверх по жесткой тональной лестнице, то казалось, что голос кричал: — Дураки! Оставьте эту ребяческую ерунду и следуйте за мной! Я — Наука! Я — ВСЕ!

И Рюи Жак, смотря в лицо предсказательницы Бога Знания, впервые в своей жизни сознавал о возможности полного поражения.

Пока он смотрел в нарастающем ужасе, ее глаза немного закатились вверх, как бы поддержанные неким непреодолимым внутренним огнем, который пропускали бледные прозрачные щеки.

Но так, же внезапно, как и появились, девятнадцать аккордов закончились, а затем, словно подчеркивая окончательность этого насмешливого манифеста, вокруг его мира начало возникать жуткое звуковое остаточное изображение тишины.

На целую вечность ему показалось, что он и эта женщина остались одни в мире, что она, подобно какой-то злой ведьме, своим какофоническим творением навсегда заморозила тысячи невидимых наблюдателей за тонкими стенами кулис сцены.

Странная, но все, же простая вещь сломала ужасную тишину и восстановила здравомыслие, уверенность, и волю к сопротивлению мужчины — где-то далеко захныкал ребенок.

Дыша так глубоко, как позволял ему близкий паралич, художник пробормотал: — Теперь, Марфа, через мгновение, я думаю, вы услышите, почему я предложил вам запустить радиовещание Фурье. Я боюсь, что Наука была когда-то мо…

Он так и не закончил, а ее глаза, которые кристаллизовались в вопросительные знаки, так и не выстрелили.

Вздымающаяся приливная волна звука поглотила «Вия», очевидно не имеющая никакого человеческого источника и никакого человеческого инструмента.

Даже он, который в какой-то мере подозревал, что его ждет, теперь обнаружил, что его паралич снова стал полным. Как и женщина-ученый, сидящая напротив него, он мог только сидеть в неподвижном благоговейном страхе, с остекленевшими глазами, отвисшей челюстью и прилипшим к нёбу языком.

Он знал, что сердечные струны Анны Ван Туйль были едины с этим могучим морем песни, и что она черпала свой экстатический тембр из гулких завитков этого богоподобного разума.

И когда великолепные аккорды полились в изысканной согласной последовательности, то с внезапной пронзительной нежностью, то с сияющей радостью цимбал, он понял, что его план должен увенчаться успехом.

Ибо аккорд за аккордом, тон за тоном, и такт за тактом Соловей повторял в своей смертельной песне девятнадцать аккордов из уравнений «Скиомния» Марфы Жак.

Только теперь эти аккорды были преобразованы, как, если бы некий Парнасский композитор сочувственно исправлял и волшебным образом преобразовывал работу тупого ученика.

Мелодия росла и закручивалась к небесам на своих крыльях. Она не требовала преданности; она не призывала к мятежу. Она содержала сообщение, но оно было слишком великолепным, чтобы понять его. Она была погружена в безграничное стремление, но она была в мире с человеком и его вселенной. Она искрилось смирением, и ее отречение было великолепным. Само ее несовершенство намекало на ее безграничность.

И затем всё это закончилось. Смертельная песня была спета.

— «Да», — подумал Рюи Жак, это — «Скиомния», перезаписанная, переработанная, и дышащая пылающей душой богини. И когда Марфа поймет это, когда она увидит, как я обманул ее с передачей по радиотрансляции ее пустячных, нелогичных результатов работы, она применит свое оружие — в меня.

Он видел, что лицо женщины стало синевато-багровым, а рот перекосился в безмолвной ненависти.

— Вы знали! — закричала она. — Вы сделали это, чтобы оскорбить меня!

Жак засмеялся. Это был почти тихий смех, ритмичный с повышающейся насмешкой, безжалостной в своей пародии.

— Остановитесь!

Но его живот бился в конвульсиях жестокой беспомощности, и слезы начали течь по его щекам.

— Я ведь вас предупреждала! — пронзительно закричала женщина. Ее рука метнулась к черной коробке и повернула ее длинной осью на мужчину.

Словно точка, подчеркивающая бессвязную, бесцельную фразу его жизни, из цилиндрического отверстия в боку коробки вырвался шар голубого света.

Его смех внезапно прервался. Он переводил взгляд с коробки на женщину с растущим изумлением. Он мог согнуть свою шею. Его паралич ушел.

Она уставилась на него, тоже пораженная. Она ахнула: — Что-то пошло не так! Вы должны были умереть!

Художник не стал спорить.

В его голове все чаще звучал настойчивый призыв от Анны Ван Туйль.

Глава 20

Дорран жестом отодвинул назад испуганную массу зрителей, когда Жак стал на колени и перехватил фееричное тело из рук Белла в свои руки.

— Я отнесу вас в вашу раздевалку, — прошептал он. — Я ведь должен был знать, что вы перенапряжете себя.

Ее глаза открылись, посмотрели ему в лицо и в его уме звякнул звоночек: — Нет… Не двигайте меня.

Он посмотрел на Белла. — Я думаю, что ей больно! Посмотрите сюда! Он провел своими руками по кипящей поверхности крыла, сложенного вдоль ее бока и груди — это был лихорадочный огонь.

— Я ничего не могу сделать, — ответил Белл низким голосом. — Она сама скажет вам, что я ничего не могу поделать.

— Анна!— воскликнул Жак. — Что же не так? Что случилось?

Ее музыкальный ответ сформировался в его уме. — Случилось? «Скиомния» оказалась настоящим шипом. Слишком много энергии для одного ума, чтобы рассеять ее. Нужны два… три. Три смогли бы дематериализовать само это оружие. Используйте волновую формулу материи. Скажите другим!

— Другим? О чем вы говорите? Его мысли бессвязно кружились.

— Другим, таким как мы. Они скоро придут. Бакин, танцующий на улицах Ленинграда. В Мехико… поэтесса Ортеза. Многие… это поколение. Золотые Люди. Мэтью Белл догадался сам. Смотрите!

В его уме возник мимолетный образ. Сначала это была музыка, и затем это была чистая мысль, и затем странный, бодрящий воздух в его горле и какой-то изумительный привкус во рту. И затем всё исчезло. — Что это было?— выдохнул он.

— Симпозиум Жака, сидящих на пирушке людей в один из апрельских вечеров в 2437 году. Вероятный мир. Может… не произойти. Вы узнали себя?

— Две тысячи четыреста тридцать седьмой? Его ум пытался что-нибудь осознать.

— Да. Разве вы не смогли отличить свой индивидуальный умственный профиль от остальных? Я думаю, что могли бы. Группа была все еще несколько незрелой в двухтысячных. К четырнадцатому тысячелетию…