– Не могу!

– Вы не можете? – эхом отозвался Прово, и сидевшие у него за спиной студенты замерли. – Но только что сделали. Именно это я хочу увидеть: ярость. Эти руки, как бельевые веревки, раскинутые в стороны, будто вы молили богов о милости. Мадемуазель Бернар, вы способны на это. И останетесь здесь, пока не сделаете все, как надо. – Не поворачивая головы, он крикнул остальным: – Свободны. Я должен довести этот урок до конца и разобраться с «не могу» этой мадемуазель.

Студенты, перешептываясь, покидали зал, а Прово смотрел на меня в упор. Как только дверь закрылась, он сел, оперся на свой ужасный посох и громко сказал:

– Еще раз.

Из Консерватории я вышла в темноте. Омнибусы до дома уже не ходили. Я так устала, что не чувствовала собственного тела. Монолог беспрестанно крутился в голове. Еще бы, ведь мне много часов не позволяли прервать его повторение даже для того, чтобы сделать глоток воды.

Чья-то тень скользнула ко мне из-под аркады. Я устало улыбнулась:

– Ты ждал.

Его звали Поль Порель, круглолицый юноша, не особенно красивый, но с дружелюбной улыбкой и копной курчавых каштановых волос. Ему было почти восемнадцать, как и мне, он стал моим единственным другом в Консерватории. Как и я, он занимался в классе Прово.

– Конечно ждал. – Поль закинул на плечо сумку, и я вдруг вспомнила, что, в спешке убегая из класса с разрешения угрюмого Прово, свою забыла в зале. – И шляпу тоже, – с усмешкой сказал Поль, правильно разгадав причину отразившегося на моем лице смятения. – Надеюсь, месье Ненавистник не дал тебе учить дополнительные строчки.

Я закуталась в шаль. Приближалась зима, вечерний воздух покусывал морозцем.

– Этот человек – дьявол. Сколько часов он продержал меня там? И когда я уже буквально валилась с ног от усталости, знаешь, что он мне сказал?

Улыбка Поля стала шире.

– Что?

– Смерил меня взглядом и заявил: «Теперь, мадемуазель, вы будете помнить, что Арикия – роль, которую вам никогда не следует играть».

Поль прыснул со смеху:

– Он обожает тебя!

Я хмуро глянула на него:

– Он меня ненавидит. Думает, у меня нет таланта. Вечно повторяет, что я тощая как скелет и двигаюсь так же. Ты замечал, как Прово постоянно бросает мне вызов, а потом, когда я делаю ровно то, что он просил…

– Говорит, что ты сделала это неправильно, – завершил фразу Поль. – Помнишь, мы играли для него сцену из «Заиры»?[20]

При воспоминании о катастрофе, в которую превратилась наша попытка дать новую жизнь сцене из знаменитой трагедии Вольтера о плененной мусульманами рабыне-христианке, меня передернуло. Поль играл султана, а я – рабыню Заиру. Мы репетировали не одну неделю. Потом показали свой этюд Прово, а он с руганью прогнал нас со сцены.

– Еще бы! – Мы пошли к пансиону, где жил Поль, держась под руку, чтобы было теплее. – В той роли я ему тоже не понравилась.

– Он заявил: «Вы, наверное, думаете, будто публика уснула, раз все время поворачиваетесь к ней спиной. Мадемуазель, вы, случайно, не слышите храпа?» – процитировал Поль.

– «Потому что, если храпа нет, – продолжила я, положив руку на его манжету, – вы должны слушать внимательнее». Я же говорю, он считает меня худшей студенткой в Консерватории.

Поль посерьезнел:

– Ты ошибаешься.

Я выдержала паузу, глядя на него:

– Ошибаюсь? В чем же?

– Он полагает, что ты, вероятно, лучшая. Вот почему наседает на тебя гораздо больше, чем на всех остальных. Он видит в тебе нечто особенное, отличающее от других.

– Сомневаюсь, – сразу отмахнулась я, хотя комплимент Поля немного согрел меня. – Даже если бы я действительно чем-то выделялась, Прово последним согласился бы с этим.

Несколько кварталов мы прошли в молчании, потом я нерешительно спросила:

– Ты думаешь, я…

Поль кивнул:

– Как и все в нашем классе.

– Тогда почему, кроме тебя, никто со мной не дружит? Большинство девушек и юношей сторонятся меня. Я знаю, они считают, что меня приняли по протекции месье Морни.

– А он оказывал протекцию?

– Он организовал мое прослушивание, это правда. Но мне все равно пришлось его проходить, как и всем остальным. Прово тогда сам сказал, что я его впечатлила. Он и этот людоед Бовалле – они оба хотели, чтобы я стала их ученицей. Надо было выбрать Бовалле. – Я пнула ногой выбитый из мостовой камень. – Может, тот не стал бы бранить меня часами изо дня в день. Если разобраться, Бовалле назвал Прово любителем les jeunes filles. Вероятно, это и ставит меня особняком.

– И снова ты не права. Как оказалось, Прово тянет на les jeunes garçons[21].

Я крепче ухватилась за руку своего приятеля:

– Ты мне об этом не говорил. Не упоминал, что ты…

Поль со смехом откинул назад голову:

– Нет же, глупая. Я не в его вкусе и вообще не из таких. Но этот миловидный блондин из нашего класса, Жак Виллет… Ты не замечала, что Прово всегда выбирает его играть пастушков и лепечет, что мягкие запястья Жака выражают достоинство?

– Не замечала, – призналась я.

– Вот в чем твоя проблема. Ты не замечаешь. Редко слушаешь. Все время витаешь где-то мыслями. Вот почему Прово травит тебя. Он считает, у тебя задатки великой актрисы, но одним талантом карьеры не сделаешь. Подготовка и собранность – вот что нужно.

– Ну вот, теперь ты говоришь, как он, – проворчала я.

Мы дошли до пансиона, ветхого здания в бедном районе, населенного студентами и пьяницами. Пока я размышляла над словами Поля, он откопал в сумке ключ и сказал:

– Полагаю, ты не замечаешь и того, что у тебя есть еще друзья в Консерватории? По крайней мере один. Некая девушка утверждает, будто знает тебя очень хорошо.

Я вздрогнула:

– Кто?

– Мари Коломбье. – Поль вставил ключ в замок. – Она в классе у Сансона. Ее приняли в этом году. Мари услышала, как кто-то упомянул тебя, и начала рассказывать, что была твой лучшей подругой в Граншане, и с того момента, как ты вышла на сцену в рождественском спектакле, она знала: тебе суждено стать актрисой. Утверждает, что ты играла роль Товии невероятно убедительно: когда открыла глаза и объявила, что зрение вернулось к тебе, все зрители рыдали.

– Я играла архангела, а не Товию. – Я помолчала. – Ты уверен?

Мы стояли в сумрачном холле пансиона; с потолка на нас хлопьями сыпалась краска.

– Да, уверен. Ты ее знаешь?

– Знала. Мы дружили в монастыре, но мне казалось, она переехала во Фландрию. – Я пошла вслед за Полем по скрипучей лестнице и коридору, не обращая внимания на мышей, сновавших под щелястыми досками пола. – И я играла не Товию.

Поль шикнул на меня. Студентам, снимающим комнаты в пансионе, не позволяли приглашать гостей на ночь, хотя я уже не раз ночевала здесь, когда было поздно возвращаться домой, делила со своим другом узкую постель и прижималась к нему, чтобы согреться. Если нас поймают, Полю придется уплатить за комнату вдвое. К тому же кто-нибудь мог сообщить о моих похождениях Жюли, которая полагала, что я остаюсь на ночь в квартире у подруг, если вообще удосуживалась заметить мое отсутствие.

Только мы вошли в комнату Поля, где не было ничего, кроме жесткой постели, стула и ломаного стола, я принялась объяснять, как будто это имело чрезвычайно важное значение:

– Мари вместо меня исполнила роль пастушка. Товию играла другая девочка. А та, которую назначили быть архангелом, заболела, и я заняла ее место.

Поль хмыкнул:

– Выходит, твоя подруга Мари – лгунья. И, смею сказать, к тому же немного потаскушка.

– Потаскушка? – Сняв с себя шаль, я забралась в постель и до подбородка натянула побитое молью одеяло. – Почему ты так говоришь? И, Поль, есть у тебя сыр и хлеб? Я ужасно голодная.

Он вытащил из-под кровати тарелку и зажег на столе сальную лампу. Комнату заволокло дымом от горящего прогорклого жира, а мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, и ели черствый хлеб с засохшим сыром – это была моя единственная еда после завтрака.