Рывок к Висле вдохновил польскую Армию крайову на смелое, но обреченное Варшавское восстание[6]. Сталин, руководствуясь геополитическими интересами, не предпринял усилий, чтобы помешать немцам жестоко расправиться с повстанцами.
Восточная Пруссия, со ставкой Гитлера в «Волчьем логове» у Растенбурга, тоже находилась под угрозой. На Балканах немецкие армии терпели катастрофу. Всего через два дня после освобождения Парижа из блока стран оси вышла Румыния – в это время советские войска перешли ее границу. 30 августа Красная армия вошла в Бухарест и захватила жизненно важные нефтяные поля в районе Плоешти. Путь к Венгерской равнине и Дунаю и дальше, в Австрию и саму Германию, был открыт.
В середине августа 3-я армия генерала Паттона двинулась из Нормандии на Сену. Это совпало с успешными высадками десанта в операции «Драгун» на средиземноморском побережье между Каннами и Тулоном. Угроза оказаться отрезанными от снабжения вызвала массовое отступление немцев по всей стране. «Милиционеры» Виши, опасавшиеся попасть в руки бойцов Сопротивления, тоже двинулись через враждебную территорию – искать безопасности в Германии. Порой им приходилось одолевать до тысячи километров.
Импровизированные разнокалиберные «маршевые подразделения», в которых смешались армия, люфтваффе, кригсмарине и гражданские, получили приказ отступать с побережья Атлантики на восток, избегая встреч с французским Сопротивлением. Вермахт начал укреплять выступ фронта в окрестностях Дижона, чтобы принять почти четверть миллиона немцев, а 51 000 солдат все еще оставалась в ловушке на Атлантическом и Средиземноморском побережьях. Основные порты фюрер распорядился считать «крепостями», хотя никакой надежды отстоять их не было. Он отрицал реальность, и в этом, по словам одного немецкого генерала, был похож на католического священника, который в Страстную пятницу кропит святой водой тарелку со свининой и говорит: «Ты – рыба» {16}.
После заговора 20 июля паранойя Гитлера достигла новых высот. В «Волчьем логове» в Восточной Пруссии он превзошел самого себя в насмешках над своими генералами – прежде высший состав немецкой армии он называл лишь «клубом интеллектуалов» {17}. «Теперь я знаю, почему все мои великие планы в России провалились в последние годы! – сказал он. – Все это была измена! Если бы не эти предатели, мы бы давно победили!» {18} Гитлер ненавидел июльских заговорщиков не только за вероломство, но и за ущерб, нанесенный ими представлению о единстве немецкой нации, и за влияние, какое оказал заговор на союзников Третьего рейха и нейтральные государства.
31 августа на общем собрании, посвященном обсуждению текущей ситуации, Гитлер заявил: «Настанет время, когда напряженность между союзниками возрастет настолько, что последует разрыв. В мировой истории коалиции всегда распадались в какой-то момент» {19}. Вскоре на конференции министров в Берлине министр пропаганды Йозеф Геббельс подхватил мысль фюрера: «Несомненно, политические разногласия будут нарастать с кажущимся приближением победы союзников, и однажды пробьют такие дыры в стенах выстроенного нашими врагами дома, какие уже никто не сможет заделать» {20}.
В тот последний августовский день начальник генерального штаба люфтваффе генерал авиации Вернер Крайпе написал в своем дневнике: «Вечером пришли донесения о коллапсе на западе» {21}. Почти всю ночь продолжалась бешеная активность: «Приказы, указания, телефонные разговоры…» Наутро генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба ОКВ Верховного главнокомандования вермахта, обратился к руководству люфтваффе с просьбой перевести еще 50 000 солдат в сухопутные войска. 2 сентября Крайпе отметил: «На Западе явно началось разложение. Йодль [начальник штаба оперативного руководства ОКВ] на удивление спокоен. Финны отделяются». На общем собрании в тот день Гитлер разразился бранью в адрес финского командующего маршала Маннергейма. Его также разозлило, что рейхсмаршал Герман Геринг не только не озаботился появиться в столь критический момент, но даже предложил распустить эскадрильи люфтваффе и перевести летные экипажи в зенитно-артиллерийские части.
Теперь, когда Красная армия стояла на границе Восточной Пруссии, Гитлер боялся, что его захватит советский парашютный десант. «Волчье логово» превратилось в крепость. «К тому времени построили громадный комплекс, – писала секретарь фюрера Юнге Траудль. – Везде кордоны, предупреждающие знаки, мины, путы колючей проволоки, сторожевые вышки…» {22}
Гитлер хотел, чтобы его защитниками командовал доверенный офицер. Оберст Отто Ремер привел в Берлин охранный батальон «Великая Германия», стремясь сокрушить июльский заговор генералов, и теперь Гитлер, узнав о его просьбе разрешить вернуться к полевому командованию, приказал этому офицеру сформировать бригаду для охраны «Волчьего логова». Изначально включавшая берлинский караульный батальон и зенитный полк «Герман Геринг» с восемью артиллерийскими батареями, бригада Ремера росла и росла. Бригада сопровождения фюрера – Führer Begleit, – в задачу которой входила защита «Волчьего логова» от «высадки с воздуха двух-трех воздушно-десантных дивизий», была сформирована в начале сентября {23}. Этому формированию, которое даже сам Ремер называл «небывалым сборищем» из-за объединения в нем столь разных боевых подразделений, предоставили абсолютный приоритет в оружии, снабжении и «опытных бойцах с передовой», в основном из дивизии «Великая Германия».
Атмосфера в «Волчьем логове» в высшей степени подавляла. Несколько дней Гитлер не вставал и безвольно лежал в кровати, пока его секретари «печатали целые кипы листов с докладами о потерях» {24} на обоих фронтах. Геринг тем временем хандрил в Восточной Пруссии – в Роминтене, охотничьем поместье Гогенцоллернов, которое он присвоил. После провала люфтваффе в Нормандии он знал: его обошли соперники из приближенных фюрера, особенно манипулятор Мартин Борман, с которым им предстояло в конечном итоге стать заклятыми врагами. Другой его противник, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, получил командование над армией резерва, той самой, в штабе которой вызревал заговор генералов. А Геббельс, казалось, обрел абсолютную власть над тылом: его назначили уполномоченным Германского рейха по тотальной военной мобилизации. Но Борман и его гауляйтеры, как и прежде, могли расстроить любую попытку посягнуть на их вотчину. Пусть немцев и повергло в шок покушение на Гитлера, но вскоре, когда советские войска подошли к границам Восточной Пруссии, боевой дух резко упал. Больше всех хотели окончания войны женщины, и, как сообщала служба безопасности СС, многие утратили веру в фюрера. А самые проницательные чувствовали: война не кончится, пока он жив {25}.
Западный фронт.
Несмотря на успехи того лета, а может, именно по их причине, в высших эшелонах командования союзников бушевали распри. Эйзенхауэр, «скорей военный политик, а не военачальник» {26}, как выразился один обозреватель, искал решение, способное устроить всех, но казалось, он был решительно настроен потворствовать Монтгомери и британцам, чем вызывал негодование Омара Брэдли и гневное презрение Джорджа Паттона. Спор, которому предстояло поддерживать пламя раздора весь 1944 год и продолжить его в следующем, начался 19 августа.
