Ченца ошиблась! Я звала ее, потому что именно ее и сочла настоящей мамой, а не эту худую, злую, мрачную женщину по имени Катарина! Я не хотела иметь с этой дамой ничего общего!
И тем не менее, домина Катарина являлась моей родной матерью, а Ченца – только кормилицей, взятой из деревни, принадлежащей моему отцу.
Домина Катарина довольно неловко взяла меня из рук Ченцы и принялась укачивать, приговаривая:
– Перестань реветь, дочь, ведь ты высокого рода! Твой отец был великим воином, первым среди прочих кавальери короля Альфонсо Светоносного! Твой брат тоже скоро станет знаменитыми кавальери, и ему будут принадлежать земли, горы, леса, реки, которые огнем и мечом отвоевал у неверных еще прапрадед Азиттизи! Будь гордой и бесстрашной, дитя! И если уж ты появилась на свет, так живи достойно, не посрамляя своих славных предков!
Вот так я и поняла, что живу, а не просто пачкаю пеленки. Я – отпрыск знатного рода, а значит, должна совершить в жизни много выдающихся дел. Я еще не знала, каких, но знала: обязательно совершу!
Первый год моей жизни ознаменовался еще и тем, что меня, как всякую девственницу, посвятили храму Великого Спящего и нарекли мне имя: Норма.
В старом переводе: такая, как надо. Настоящая. Положенная. Правильная.
Я слабо помню обряд посвящения. Кажется, пришли три стареньких добродушных жреца, бывших слегка навеселе, поочередно осмотрели меня, возложили на домашний жертвенник цветы и фрукты во искупление моего девства (предполагалось, что когда-нибудь я его лишусь, за это и платили вперед). Один из жрецов срезал у меня прядку темных волос и положил ее в особый ковчежец – значит, я теперь зависела только от воли Спящего. Когда придет пора выдавать меня замуж за какого-нибудь высокородного джиоване, жрецы передадут прядку этих волос моему мужу в первую брачную ночь, знаменуя то, что теперь только муж – мой полновластный хозяин, господин и бог.
Конечно, будучи сопливой малолеткой, я всё это понимала смутно. Жрецы, муж, власть… Это представлялось неинтересным. Куда интереснее было постепенно осваивать мир вокруг себя.
Сначала этим миром была моя детская – просторная комната, обитая старинной золотистой парчой с кое-где торчащими нитками. У дальней стены стояла моя кровать, укрытая от нескромных глаз светлым пологом из тафты; под большим окном в свинцовом переплете располагалась длинная скамья с подушками, на которых я обожала сидеть вместе с кормилицей и слушать ее песни и сказки. Большой комод был увенчан зеркалом в резной позолоченной раме (мне не удавалось самостоятельно в него заглянуть, даже встав на цыпочки, так я была мала) и умывальным кувшином с тазом. Но больше всего я любила камин и крошечное креслице перед ним. Я могла часами сидеть в этом кресле и смотреть на танцующие в глубине камина языки пламени. Я думала, они рассказывают мне о чем-то удивительном и чудесном, просто я еще не могу понять их язык… Ченца поначалу очень боялась оставлять меня перед камином одну, но потом поняла, что я не настолько глупа, чтоб совать руки в пламя. Я и камин проводили таким образом много тихих вечеров, и мне было все равно, что творится за стенами нашего замка. Ченца все реже оставалась со мной – ей приказали отлучать меня от груди, на ее место взяли няню. Няня, кругленькая, плотная, суетливая и чересчур заботливая, иногда вызывала у меня чувство глухого протеста. Я не хотела пускать ее в свою малую событиями жизнь, и уж тем более доверять ей как Ченце, свои секреты. Впрочем, секретов было не так уж и много. В числе самых преступных – вытягивание золотых нитей из стенной обивки и лазанье по нижним ящикам комода (ничего интересного, сплошные стопки постельного белья, пересыпанного сухими соцветиями лаванды).
Я болезненно пережила расставание с кормилицей и на память подарила ей жалкий клубочек тех самых ниток, что вытащила из обивки. Я готова была отдать ей свою куклу с отбитой правой рукой или тряпичного утенка, но что-то подсказывало мне, что Ченце игрушки уже ни к чему. Милая, милая Ченца, любившая меня как собственное дитя, а не как отпрыска знатного рода! Пусть Спящий будет благосклонен к твоей судьбе, и самые первые мои молитвы – о тебе.
А потом были вазы.
В хорошую погоду няня, облачив меня в неудобное платье с жестким костяным корсажем, выходила со мной на просторную плоскую крышу кастильона. Я не была слишком живой и егозливой, так что няня практически не следила за моими перемещениями по крыше, занимаясь очередным вышиваньем. Я бродила, уставившись в рыжие кирпичи крыши, изредка поднимая голову вверх, когда какая-нибудь чересчур смелая ласточка проносилась в опасной близости от моих тощих косичек. Я предполагала, что за стенами нашего замка есть мир, такой огромный, что и не вымолвить словами. Но этот мир не манил меня совершенно. Мне достаточно было каменных стен Пьетро-делла-Чьяве, бесконечных запутанных коридоров, освещенных факелами, комнат, в которых таились удивительные вещи, лестниц, уводящих в мечты… Как мне хотелось побывать в них! И однажды я поступила дурно. Я сбежала.
Тот день выдался просто восхитительным по мнению моей няни, и она, прихватив пяльцы, повела меня на крышу. Там она уселась в тенечке и принялась вышивать, предоставив мне делать, что угодно. Я скучливо бродила около каменных зубцов, огораживающих крышу (я знала, что их называют «ласточкиными хвостами»), рассматривала безоблачное небо, не понимая, что такого люди видят в этой бесконечной голубизне… Становилось жарче, ветерок куда-то исчез, и даже на крыше было слышно, как трещат в заросшем рву крупные коричневые цикады. А потом я услышала, как моя милая няня кротко похрапывает, прикрыв фартуком лицо. И в моей голове мигом возникло преступное желание отправиться гулять по замку без ее сопровождения, что мне категорически воспрещалось в силу моего жалкого возраста и телосложения.
На всякий случай я шепотом окликнула няню, но она уже погрузилась в праведный сон, что мне было только на руку. Я подобрала подол своего ненавистного платья и тихо спустилась по лестнице в западную башню – ее я знала меньше всех помещений Пьетро-делла-Чьяве и потому мечтала оказаться там немедленно.
К моему сильному разочарованию, башня оказалась совершенно пустой, с голыми серыми стенами и слоем белесой пыли на полу. Однако в ее сумраке я увидела дверной проем, завешенный темным пологом. Разумеется, именно в этом направлении я решила продолжить свой первый самостоятельный поход по замку. Проскользнув под пологом, я оказалась в коротком коридоре, освещенном одним-единственным лампионом, что висел над еще одной дверью. Я почему-то ужасно испугалась: мне подумалось, что дверь окажется запертой, и я лишусь некоего особенного удовольствия. Удовольствий вообще в моей детской жизни было мало, разве что совершить вылазку в комнаты братьев и полюбоваться убранством, гобеленами и мебелью. Сама я росла в строгости, к которой мать приучала меня с детства, ибо она считала, что в женщине много дурного и низменного, что необходимо подавлять в зародыше. Во всяком случае, сейчас я совершала действительно дурной поступок, и, словно падая в бездну, я повернула ручку двери, молясь Великому Спящему, чтоб она была открыта.
Дверь легко подалась и открылась почти бесшумно. Я сделала шаг и ахнула, позабыв дышать.
Это была удивительная комната – просторная и круглая, как коробочка для леденцов от кашля. Ее плавные стены состояли сплошь из стекла, что, как я полагала, было немыслимой роскошью. Но и этого мало! Оказавшись в центре комнаты, я увидела, что стеклянные стены снабжены позолоченными ярусами. И на каждом ярусе громоздились пестрые, сияющие, немыслимые в своей красоте вазы.
Их, верно, было больше сотни: прозрачные, резные, граненые, глиняные, золотые, серебряные, – они изумляли своим разнообразием и совершенством. Ничего более прекрасного я доселе не видела. Я пошла вдоль стены, зачарованно рассматривая эти произведения человеческих рук (я верила в бытие Великого Спящего, но понимала, что Ему недосуг изготовлять даже столь совершенные творения, ведь по учению Храма, ему положено Спать). Вазы стояли в беспорядке – зеленое стекло соседствовало с желтым хрусталем, обожженная глина – с золотой сканью, лаковое дерево – с полированной яшмой… Многие вазы были щедро инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом, сверкающим, как глаза древних жрецов… Наслаждение от созерцания этих прекрасных форм было таким, что я еле сдерживала слезы восторга и чувствовала, как мое сердце рвется из груди. Неизвестно откуда пришло ко мне понимание, что это собрание красоты принадлежало моему отцу, что мать моя никогда не заходила в эту комнату (а братья – тем более!) и что здесь богатств больше, чем в сокровищницах иных высокородных селебритов…
