– Предположим, что миссис Сапси, хотя ее стена гораздо толще, но все-таки предположим, что миссис Сапси. Вот Дердлс стучит молотком по этой стене и говорит: «Что-то тут есть». И действительно, в этом шестифутовом пространстве рабочие Дердлса забыли какой-то мусор.

Джаспер с удивлением заявляет, что такая точность должна быть «даром свыше».

– Я не согласен, что это дар свыше, – возражает Дердлс, ничуть не польщенный этим замечанием, – я сам выработал в себе такую точность. Дердлс дошел до таких знаний и этого искусства долгим трудом, из земли эти знания выкапывает, а если они не выходят, так он копает глубже и глубже, пока за корень не зацепит. Эй ты, Депутат!

– Закидаю!.. – отвечает Депутат, затягивая последнюю строчку своей песни и принимая оборонительное положение.

– Лови свои полпенни, и, когда мы дойдем до гостиницы, чтоб я тебя больше не видел.

«Всех камнями…» – продолжает свою песню Депутат, схватив монету на лету и как бы выражая этими таинственными словами свое согласие на предлагаемую сделку.

Им предстоит только пройти небольшой пустырь – бывший виноградник бывшего монастыря, чтобы очутиться в узком переулке, в котором стоит пошатнувшийся обшарпанный деревянный дом в два этажа, известный в городе под названием «Двухпенсовая гостиница для приезжих»; этот дом весь скривился и расшатался, как и нравственность его посетителей; от деревянного портика над дверью и забора, окружающего палисадник, почти ничего не осталось, ибо путешественники питают такое нежное чувство к этому приюту (или же любят в своих последующих путешествиях разводить костры по дороге в течение дня), что их невозможно никакими уговорами или угрозами выжить отсюда без того, чтобы каждый не унес на память деревянный сувенир.

Чтобы эта несчастная лачуга хотя бы внешне выглядела как гостиница, на окна были повешены красные занавески, вернее, обрывки занавесок, сквозь дыры в которых по вечерам виднеются в мерцающем свете сальные огарки с фитилями из хлопка или сердцевины камыша да ночники домашнего изготовления, едва тлеющие в духоте двухпенсовых комнатушек. Дердлса и Джаспера при их приближении к этому дому встречает надпись на бумажном фонаре над дверью, сообщающая о назначении гостиницы. Их встречают также около полдюжины неизвестно откуда выскочивших на лунный свет отвратительных уличных мальчишек (двухпенсовые ли это посетители или их слуги, никому неведомо), которые, будто привлеченные тухлым запахом добычи, бросаются на Депутата, как стая голодных воронов, и мгновенно засыпают его и друг друга камнями.

– Стойте, чертенята, – сердито кричит Джаспер, – дайте нам пройти!

Это замечание встречается громкими воплями мальчишек и целым дождем камней, ибо, согласно обычаю, установившемуся в последнее время в английских городах, христиане постоянно и повсюду избиваются камнями, словно опять настали времена великомученика Стефана. При виде этого Дердлс к месту замечает, что юные дикари не имеют определенной цели в жизни, и вместе с Джаспером они продолжают идти по переулку.

Завернув за угол, разгневанный Джаспер останавливает своего спутника и оборачивается. Все тихо. Но через минуту большой камень с громким свистом ударяется об его шляпу и вдали раздается адский крик: «Закидаю всех камнями!» Понимая, под чьим метким огнем он находится, Джаспер быстро огибает угол, где оказывается в безопасности, и доводит Дердлса до его дома, которого последний достигает с большим трудом, ибо он так спотыкается обо все камни и куски щебня, устилающего его двор, будто сам устремляется в одну из своих еще не законченных гробниц.

Джон Джаспер возвращается другим путем в свое жилище над воротами и, тихо отперев дверь, входит в свою комнату, где огонь в камине еще не погас. Он вынимает из запертого ящика странного вида трубку и наполняет ее не табаком, а чем-то из банки, разминает это снадобье какой-то длинной вроде бы иглой, банку потом старательно прячет. Затем он вместе с трубкой отправляется в верхний этаж, где расположены спальни его и племянника. В обеих комнатах горит свет. Племянник спит спокойно, безмятежно. Джон Джаспер смотрит на него в продолжение нескольких минут с глубоким вниманием, держа в руках незажженную трубку. Потом он тихо, едва ступая, отправляется в свою спальню, закуривает трубку и отдает себя во власть тех призраков, которых она вызывает в мрачные часы ночи.

Достопочтенный Септимус Криспаркл (Септимус, потому что шесть маленьких братьев Криспарклов предшествовали ему и угасли один за другим, как шесть только что зажженных маленьких огоньков лампады), возвратясь со своего утреннего купанья в заводи возле городской плотины, во время которого он для здоровья пробил своей красивой головой тонкий ледок, теперь с большим искусством и энергией боксировал перед зеркалом для лучшего кровообращения. Зеркало это отражало свежего, с цветущим здоровьем достопочтенного Септимуса, делающего искусные выпады, увертывающегося от ударов и наносящего их с удивительной точностью; все это время лицо его сияло невинностью, доброй улыбкой, и даже из боксерских перчаток просвечивала его сердечная доброта.

Время утреннего завтрака едва наступило, ибо миссис Криспаркл, мать, а не жена достопочтенного Септимуса, только что сошла вниз и дожидалась чая, читая принесенное ей письмо. В эту самую минуту достопочтенный Септимус перестал боксировать и, сжав в своих боксерских перчатках приятное лицо вошедшей старой дамы, с любовью поцеловал его. Нежно исполнив эту обязанность, достопочтенный Септимус снова обратился к зеркалу и стал с прежним жаром нападать на невидимого противника, нанося ему сокрушительные удары правой рукой и отражая левой.

– Я каждый день повторяю, что ты наконец это сделаешь, Септ, – сказала старушка, глядя на него, – и ты увидишь, что это когда-нибудь случится.

– Что же именно, матушка?

– Ты разобьешь это зеркало, или у тебя лопнет какая-нибудь жила.

– Ни то ни другое, Бог даст, не случится, матушка! Не бойтесь, посмотрите-ка лучше! Разве я такой неуклюжий? Или с моим дыханием что-то не так?

В завершение своих атлетических упражнений достопочтенный Септимус с молниеносной быстротой нанес и отразил громадное количество всевозможных жесточайших ударов и затем искусным маневром «взял в плен» чепчик бедной старушки, но так легко и грациозно, что на нем даже не помялась ни одна из украшающих его сиреневых и вишневых ленточек. (Этот прием известен среди знатоков бокса, как захват головы противника.) Великодушно освободив свою «пленницу», он только успел снять перчатки, спрятать их в шкаф и выглянуть в окно, приняв как бы нейтральную позу, когда вошел слуга с подносом. Приготовив все, что было нужно для завтрака, он удалился, и мать с сыном снова остались одни. Любому приятно было бы видеть (если бы кто-то любой присутствовал при этом, чего никогда не было), как миссис Криспаркл прочитала вслух молитву Господню, а ее сын, хотя он и пастор и ему без пяти лет сорок, слушал, склонив голову, так же почтительно теперь, как слушал те же слова из тех же уст, когда ему не хватало пяти месяцев до четырех лет.

Что может быть милее старой дамы – конечно, разве только молодая дама, – когда глаза ее блестят, лицо сияет добротой и спокойствием, вся фигура ее изящна, а наряд, по аккуратности и гармонии цветов напоминающий наряд фарфоровых пастушек, так ладно сидит на ней? «Нет, ничего не может быть прелестнее», – часто думал добродушный младший каноник, усаживаясь против своей давно уже вдовствующей матери. А мысли матери в такой момент лучше всего передать двумя словами, наиболее часто звучащими во время разговора: «Мой Септ!»

Эта приятная парочка, сидевшая за завтраком в доме младшего каноника Клойстергама, как нельзя более подходила ко всему своему окружению. Дом младшего каноника располагался в уединенном мирном уголке в тени собора, в таком тихом местечке, которое казалось тише и безмолвнее абсолютной тишины, особенно глубокой благодаря торжественным звукам соборного колокола или раскатам соборного органа, крикам грачей и отголоскам мерных шагов редких прохожих. Все это абсолютно не нарушало, а скорее подчеркивало всеобъемлющую тишину. На этом месте целыми веками дрались жестокие воины и безумствовали бессмысленные войны, целыми веками бесправные рабы несли бремя тяжкого труда и умирали; тут же могущественный монашеский орден целыми столетиями иногда приносил благо, иногда – зло; и вот все это исчезло, никого уже нет там, где стоит дом клойстергамского каноника, и так лучше. Быть может, самой большой пользой, принесенной ими, стала та благословенная атмосфера тишины и спокойствия, которую они оставили после себя и благодаря которой это жилище прониклось тем мирным, романтичным духом, возбуждающим в основном чувство милосердия и терпимости, которое навевается законченной грустной повестью или волнующей патетической драмой. Стены из красного кирпича, мягко выцветшие от времени, густой плющ, решетчатые окна, уютные комнаты с филенчатыми украшениями, большие дубовые брусья в потолках, каменная ограда садов, в которых до сих пор растут плодовые деревья, посаженные еще монахами, – вот что главным образом окружает миловидную миссис Криспаркл и ее сына, достопочтенного Септимуса, сидевших, как мы видели, за утренним завтраком.