Взгрустнувшего Эдвина Друда ведут в лавочку, где Роза покупает турецкое лакомство и, предложив его своему жениху, который от него с презрением отказывается, она начинает весело уплетать его за обе щеки – конечно, прежде сняв и свернув в комок маленькие розовые перчатки и по временам снимая розовыми пальчиками с губ сахарную пудру рахат-лукума.

– Ну, будь милашкой, Эдвин, притворись и давай поговорим. Итак, вы, сэр, женитесь?

– Да, женюсь.

– Она хороша?

– Прелестна.

– Высокого роста?

– Очень высокая. – (Роза очень маленького роста.)

– Она, конечно, долговязая и неуклюжая? – спокойно замечает Роза.

– Прошу прощения, нисколько, – отвечает Друд, вдруг ощутив в себе желание спорить во что бы то ни стало. – Она то, что называется видная, красивая женщина. Классическая красота!

– Большой нос, верно? – снова спокойно уточняет Роза.

– Конечно, не маленький. – (У Розы нос маленький.)

– Длинный бледный нос с красным кончиком. Знаю я эти носы, – самодовольно говорит Роза и продолжает спокойно уплетать свое лакомство.

– Ты вовсе не знаешь этих носов, – живо возражает Эдвин. – У нее нос вовсе не такой.

– Не бледный нос, Эдди?

– Нет. – Юноша решил ни с чем не соглашаться.

– А! Значит, красный? Я не люблю красных носов. Впрочем, она может его присыпать пудрой.

– Она презирает пудру и никогда не пудрится, – отвечает Эдвин горячась.

– Действительно? Вот глупая-то! И она во всем так же глупа?

– Нет. Ни в чем она не глупа.

Наступает молчание, и с капризно-плутовским лицом Кошурка из-под руки следит за выражением лица своего жениха. Наконец она спокойно произносит:

– И эта умнейшая из девиц, конечно, очень довольна, что ее увозят в Египет? Не правда ли, Эдди?

– Да, она серьезно интересуется достижениями инженерного искусства, особенно, когда оно призвано перестроить всю жизнь неразвитой страны.

– Вот тебе на! – произносит Роза, пожимая плечами, и улыбка удовольствия озаряет ее лукавое личико.

– Так ты, Роза, решительно возражаешь против того, чтобы она этим интересовалась? – спрашивает Эдвин, покровительственно поглядывая на смеющееся маленькое создание.

– Возражаю? Дорогой Эдди! Но неужели она не питает ненависти к паровым машинам и к прочему?

– Я могу поручиться за нее, что она не дурочка, и потому не питает ненависти к паровым машинам, – уже раздраженно отвечает Эдвин. – Но относительно ее мнения «о прочем» не могу ничего сказать, так как решительно не понимаю, что это такое «прочее».

– Как? Она ведь ненавидит арабов, турок, феллахов и всякий другой народ?

– Конечно, нет. И не думает.

– Так она, по крайней мере, ненавидит пирамиды? Согласись хоть с этим, Эдди.

– Зачем же ей быть дурочкой, даже большой дурой, чтобы ненавидеть пирамиды?

– О, ты бы послушал, как о них толкует мисс Твинклтон, и тогда бы не спрашивал! – говорит Кошурка, с восхищением смакуя осыпанное сахарной пудрой турецкое лакомство. – Неинтересные старые могилы! Всякие там Изиды, Хеопсы и фараоны, кому до них дело? И еще какой-то Бельцони[3], или как его там звали, вздумал в них лазить, и его вытащили за ноги, едва не задохнувшегося от пыли и летучих мышей. У нас все девицы говорят «поделом ему» и жалеют, что он там совсем не задохнулся.

Наступает продолжительное молчание, и юная пара рядом, но уже не рука об руку, как-то неохотно ходит взад и вперед по скверу, время от времени останавливаясь и разбрасывая ногами устилающие землю опавшие листья.

– Ну, – произносит после долгого молчания Эдвин, – так продолжаться не может.

Роза качает головой и заявляет, что она вовсе и не желает, чтобы продолжалось.

– Это уже плохо, Роза, особенно если учесть…

– Почему? Что учесть?

– А если я скажу почему, то ты опять рассердишься и начнешь спорить.

– Я не сердилась. Это ты, Эдди, будешь спорить. Не будь несправедливым!

– Несправедливым?! Я? Мне это нравится!

– А мне не нравится, и я говорю тебе об этом прямо! – восклицает Роза, надув губки.

– Ну, Роза, рассуди сама, кто стал осуждать мою профессию, мое место назначения, мои планы?..

– Я надеюсь, ты же не хочешь похоронить себя в пирамидах? – произносит Роза, поднимая свои тонкие брови. – Ты мне никогда об этом не говорил. Если это входит в твои планы, надо было мне об этом сказать. Я не могу отгадывать твои намерения.

– Полно, Роза, ты очень хорошо знаешь, что я хотел сказать.

– Хорошо, но кто же начал говорить о своей гадкой красноносой великанше? И она непременно, непременно, непременно посыпает нос пудрой! – восклицает Роза с комической яростью.

– Так или иначе, но я почему-то всегда виноват в этих спорах, – произносит Эдвин, смиренно вздыхая.

– Как же вы можете, сэр, быть правы, когда вы всегда виноваты? А что касается этого Бельцони, то я надеюсь, что он умер. И я не понимаю, какое отношение его ноги и обмороки могут иметь к тебе?

– Тебе, Роза, пожалуй, пора домой; мы не очень-то весело погуляли, не правда ли?

– Весело? Ужасно скучно, сэр! Если я, вернувшись домой, буду до того плакать, плакать и плакать, что не смогу идти на урок танцев, то ты за это ответишь, запомни!

– Ну, Роза, разве мы не можем быть друзьями!

– Ах, – восклицает Роза, качая головой, и настоящие слезы уже навертываются у нее на глаза, – как бы я этого хотела! Но это невозможно, нам нельзя, а потому мы так и сердим друг друга! Я еще так молода, а у меня такое большое горе. У меня уже давно болит сердце, право, давно. Не сердись, я знаю, что и тебе тяжело! Нам обоим было бы лучше, если бы мы не обязаны были пожениться, а только могли бы, если захотели. Я теперь говорю серьезно и не дразню тебя. Давай наберемся терпения и простим друг друга!

Обезоруженный этим проявлением женского чувства в избалованном ребенке (хотя ему и слышится упрек в ее словах о навязывании себя), Эдвин Друд молча стоит перед Розой, пока она плачет и всхлипывает. Наконец, со своим обычным непостоянством, она вытирает глаза платком и уже смеется над своей чувствительностью. Эдвин берет ее под руку и ведет к ближней скамейке под вязами.

– Давай поговорим, милая Кошурка, – говорит он, усаживая ее под тенью развесистого вяза. – Я не очень-то разбираюсь во всем, что не касается моего инженерного дела, да и там-то я теперь не вполне в себе уверен, но я всегда хочу поступать честно. Нет ли… может быть… право, я не знаю, как сказать, а сказать надо прежде, чем мы расстанемся… Нет ли какого-нибудь другого молодого…

– Ах, нет, Эдди! Это очень благородно с твоей стороны спрашивать меня, но нет, нет, нет!

В эту минуту они подошли к скамейке, стоявшей под самыми окнами собора, откуда доносились звуки органа и чудное, стройное пение. Слушая эти мелодичные торжественные звуки, Эдвин Друд невольно вспоминает вчерашний разговор с Джаспером, услышанные признания и удивляется: как странно противоречит эта стройная небесная мелодия откровенной мучительной исповеди Джаспера, разладу в его душе.

– Мне кажется, я слышу голос Джака, – тихо замечает он, сосредоточившись на своих мыслях.

– Отведи меня поскорее домой! – вдруг восклицает Роза, схватив его за руку. – Пойдем, все сейчас выйдут. Какой громкий у него голос! Не надо слушать! Не останавливайся, скорее!

Они поспешно выходят из сквера, но потом рука об руку продолжают путь довольно медленно по Большой улице к Монастырскому дому. У ворот Эдвин осматривается и, видя, что на улице никого нет, наклоняется к щечке Розы. Она, смеясь, отодвигается, и снова на ее лице сияет улыбка счастливой легкомысленной школьницы.

– Нет, Эдди, меня нельзя целовать, у меня губы слишком сладкие. Но дай мне руку, я тебе пошлю в нее поцелуй.

Он протягивает руку, она, смеясь, подносит ее к губам, дует на нее, на его сложенные горсткой пальцы и, не выпуская, заглядывает ему в ладонь и спрашивает:

– Ну-ка, скажи, что ты в ней видишь?