– Что я вижу? Что же я могу там увидеть?

– Я думала, что вы все, египтяне, умеете гадать по руке, только посмотрев на ладонь, и видеть там, что с нами будет. Неужели ты не видишь в своей руке нашего счастливого будущего?

Счастливое будущее? Может быть! Но достоверно только то, что ни одному из них не кажется счастливым настоящее, когда монастырские ворота отворились и Роза вошла во двор, а Эдвин удалился по улице.

Принимая Джака-осла за воплощение самодовольной глупости и чванства, что более общепринято, чем справедливо, как многие другие взгляды, надо признаться, что самый отъявленный Джак-осел во всем Клойстергаме – это аукционист мистер Томас Сапси.

Мистер Сапси старается походить на ректора, подражает ему в одежде; на улице по ошибке ему раза два поклонились, приняв за ректора, даже однажды назвали публично «милорд», подумав, что это сам епископ, неожиданно приехавший в Клойстергам без своего причта. Мистер Сапси очень этим гордится, как и своим голосом, и красноречием. Он даже позволяет себе (продавая с аукциона недвижимое имущество) называть цены нараспев, чтобы еще больше походить на настоящее, по его мнению, духовное лицо. Оканчивая продажу с молотка, объявляя о закрытии торгов, мистер Сапси обращается к собравшимся маклерам, воздевая вверх руки, и словно благословляет их таким торжественным образом, так эффектно, что сам ректор, скромный и благовоспитанный господин, никогда не мог достичь такой торжественности.

У мистера Сапси много поклонников. Действительно, подавляющее большинство местных жителей, в том числе даже не верящие в его премудрость, считают, что он является украшением их города. Он обладает многими качествами, способствующими популярности: он напыщен и глуп; держится, словно проглотил аршин, что сказывается не только на его фигуре, но и на его речи (говорит плавно, с растяжкой); кроме всего этого, при разговоре постоянно выразительно разводит руками, будто собирается совершить конфирмацию над тем, с кем разговаривает; ходит важно, медленно. Ближе к шестидесяти годам, чем к пятидесяти, с выдающимися очертаниями живота; по рассказам, богатый, всегда голосующий на выборах за почтенных кандидатов, представляющих интересы состоятельных слоев общества; непоколебимо убежденный, что ничто, кроме него, не выросло с тех пор, как он был ребенком, и только он стал взрослым, а все остальные несовершеннолетние, – тупоголовый мистер Сапси, конечно, не может не делать чести Клойстергаму и местному обществу.

Мистер Сапси проживает в собственном доме на Большой улице напротив Монастырского дома. Его жилище относится к тому же периоду, что и Монастырский дом, только позже местами обновлено, чуть осовременено – по мере того как постоянно вырождающиеся поколения стали все более и более предпочитать свет и воздух тифозной горячке и чуме. Над входной дверью красуется деревянное изображение в половину человеческого роста отца мистера Сапси, в тоге и кудрявом парике, в момент исполнения своих обязанностей – продаж с аукциона. Целомудренная чистота идеи и натуральность указательного пальца, молотка и трибуны много раз удостаивались всеобщего одобрения зрителей.

Именно теперь мистер Сапси сидит в своей мрачной гостиной, выходящей окнами на мощеный задний двор и на обнесенный забором сад. Перед мистером Сапси стоит бутылка портвейна на столе возле камина, в котором пылает огонь, что хотя и рановато для этого времени года, но чрезвычайно приятно в холодный осенний вечер; мистер Сапси может позволить себе такую роскошь, его окружают собственный портрет, настенные, с недельным заводом часы и барометр. Они характерны для мистера Сапси, ибо он противопоставил себя всему остальному человечеству, свой барометр – погоде и свои часы – времени.

Рядом с мистером Сапси стоит конторка с письменными принадлежностями. Глядя на лежащий перед ним исписанный лист бумаги, мистер Сапси с торжественным видом читает про себя запись и потом, медленно прохаживаясь по комнате и засунув большие пальцы в петли своего сюртука, повторяет на память прочитанное, но так тихо, хотя с большим достоинством, что слышится только одно слово – «Этелинда».

На том же столе у камина стоит поднос с тремя чистыми рюмками.

– Пришел мистер Джаспер, сэр, – докладывает, входя, служанка.

Мистер Сапси молча машет рукой, как бы говоря: «Проси», и выдвигает вперед поднос и две рюмки из шеренги, как двух солдат срочной службы, призванных в армию.

– Очень рад вас видеть, сэр. Я поздравляю себя с той честью, которую вы мне оказали своим приходом сюда. – Вот как мистер Сапси принимает гостя, достойно выполняя роль радушного хозяина.

– Вы очень любезны, но это честь мне, а не вам, и поздравлять также могу себя я, а не вы.

– Вам угодно так полагать, сэр, но уверяю вас, мне доставляет большое удовольствие принимать вас в моем скромном доме. А это я сказал бы не каждому.

Мистер Сапси произносит эти слова с такой торжественной интонацией, с таким достоинством, что всякому понятна не произнесенная им, но подразумевающаяся фраза: «Вам трудно поверить, чтобы ваше более чем скромное общество принесло удовольствие такому человеку, как я. Но это все же так».

– Я давно желал познакомиться с вами, мистер Сапси.

– А я много слышал о вас, сэр, как о человеке с большим вкусом. Позвольте мне налить вам вина и предложить тост, – говорит мистер Сапси, наполняя собственную рюмку, и торжественно произносит:

Это был патриотический тост во времена детства мистера Сапси, и он не сомневался в его применимости ко всякому случаю и во всякую последующую эпоху.

– Вы, конечно, сознаете, мистер Сапси, – замечает Джаспер, с улыбкой глядя на аукциониста, который с комфортом расположился перед камином, протянув ноги к огню, – что вы знаете свет.

– Ну, сэр, – отвечает Сапси с усмешкой, – я полагаю, что кое-что знаю.

– Ваша репутация в этом отношении всегда меня интересовала и удивляла, вселяя желание познакомиться с вами. Ведь Клойстергам – маленькое местечко, а я, запертый в этой трущобе, не видел ничего далее, так откуда же и взяться знанию света?

– Если я и не бывал в чужих краях, молодой человек… – начинает мистер Сапси и потом вдруг останавливается. – Вы извините меня, что я называю вас молодым человеком, мистер Джаспер, но вы гораздо моложе меня.

– Сделайте одолжение.

– Если я и не бывал в чужих краях, молодой человек, то чужие края сами прибыли ко мне. Они прибывали в связи с моей профессией, и я пользуюсь каждым представившимся случаем пополнить свои знания. Например, я составляю инвентарь или каталог; я вижу французские часы, которых никогда прежде не видел в жизни, но я тотчас кладу на них палец и говорю: «Париж!» Если я вижу китайские чашки и блюдечки, которых тоже раньше не видел, я немедленно кладу на них палец и говорю: «Пекин, Нанкин и Кантон». То же самое с Японией и Египтом; то же самое с бамбуковым и сандаловым деревом из Ост-Индии – я на них всех кладу палец. Не раз накрывал я этим пальцем Северный полюс, говоря: «Пика работы эскимосов, куплена за полпинты хереса!»

– Неужели? Замечательный, очень любопытный способ узнавать людей и предметы, мистер Сапси.

– Я упоминаю об этом, сэр, – произносит мистер Сапси с необыкновенным самодовольствием, – потому что, как я всегда утверждаю, не следует хвастаться тем, до чего вы дошли, и гордиться своими знаниями, но надо показать, как вы до этого дошли, как их достигли, что будет лучшим доказательством вашего искусства, и тогда вам поверят.

– Очень интересно. Но вы, кажется, хотели поговорить со мной о покойной миссис Сапси?

– Да, сэр, – отвечает мистер Сапси, снова наполняя рюмки вином и пряча графин подальше. – Но прежде, чем я спрошу у вас как у человека со вкусом совета относительно этой безделицы, – аукционист показывает бумагу, которую он недавно читал, – а это действительно безделица, хотя для этого надо было подумать и поломать себе голову, я, быть может, должен обрисовать вам характер покойной миссис Сапси, умершей девять месяцев тому назад.