Мистер Джаспер, скрывавший зевоту за рюмкой, ставит свою импровизированную ширму на стол и старается принять вид человека внимательного, интересующегося тем, что ему говорят. Но это выражение лица несколько портят его отчаянные усилия побороть снова одолевающую его зевоту.

– Лет шесть тому назад или около этого, когда я развил свой ум до того состояния (я не скажу «в котором он находится теперь» – это было бы слишком много), чтобы почувствовать потребность поглотить в своем уме другой ум, я стал искать подругу жизни, потому что, как я всегда говорю, нехорошо человеку быть одиноким.

Мистер Джаспер, по-видимому, старается усвоить и не забыть эту оригинальную мысль.

– Мисс Бробити в то время содержала на другом конце города заведение, не то чтобы соперничавшее, но параллельное с Монастырским домом, похожее на него по своим целям. Все уверяли, что она страстно увлекалась моими аукционами, посещала их, когда они приходились на праздники или каникулы. Люди говорили, что она восторгалась моим красноречием, моими манерами и что даже свойственные мне обороты речи начали проявляться в разговорах учениц мисс Бробити. Молодой человек, дело дошло до того, что шепотом (такой слух мог возникнуть среди тайных злопыхателей) рассказывали, будто один дерзкий невежа и безумец (отец одной из девиц) стал публично возражать против этого, осмелившись назвать меня по имени. Я, правда, этому не верю, ибо невероятно, чтобы человек в своем уме захотел бы сделать себя предметом, как я говорю, всеобщего презрения и решился бы добровольно приковать себя к позорному столбу.

Мистер Джаспер молча качает головой, как бы подтверждая: «Действительно, невероятно». Мистер Сапси, самозабвенно вещающий, будто по рассеянности пытается налить еще вина в рюмку своего гостя, до сих пор полную, а на самом деле наполняет свою рюмку, уже пустую.

– Все существо мисс Бробити, молодой человек, было преисполнено уважения к человеческому уму. Она преклонялась перед умом, подкрепленным широким знанием мира. Когда я сделал ей предложение, то она оказала мне честь тем, что почувствовала нечто вроде священного страха и не могла произнести ничего, кроме слов: «О ты!» – подразумевая меня. Ее чистые голубые очи были обращены на меня, ее полупрозрачные руки были крепко сжаты, смертельная бледность покрыла ее лицо с орлиным профилем, и, несмотря на все мои просьбы, она не прибавила ни единого слова к своему восклицанию. Я отдал родственное учебное заведение по частному контракту другому лицу, и мы стали единым существом, насколько это было возможно при данных обстоятельствах. Но она и впоследствии никогда не могла найти и не нашла фразы, в полной мере оценивающей мой ум и мой интеллект. До самого конца (она умерла от болезни печени) она всегда обращалась ко мне в такой же неоконченной форме.

Глаза мистера Джаспера слипались под отяжелевшими веками по мере того, как аукционист все больше и больше понижал голос. Теперь же он вдруг их открывает и, вторя торжественному голосу мистера Сапси, произносит: «А…», словно удерживаясь, чтобы не прибавить: «Какая чушь!»

– С тех пор, – продолжает мистер Сапси, наслаждаясь вином и теплом от пылающего камина, перед которым он греет ноги, – я остался со своим горем тем, кем вы меня видите: одиноким, безутешным вдовцом; с тех пор я вынужден по вечерам разговаривать лишь с пустынным воздухом. Я не скажу, чтобы я себя упрекал в чем-нибудь, но часто спрашиваю себя: что, если бы ее муж был ей ближе по умственному развитию? Если бы ей не приходилось так закидывать голову, чтобы взглянуть на супруга снизу вверх? Какое бы влияние это оказало на ее печень – быть может, укрепляющее?

Мистер Джаспер произносит, как бы внезапно обнаруживая самое грустное расположение духа, что, верно, «так уж было суждено».

– Да, теперь мы можем так предполагать, сэр, – отвечает мистер Сапси. – Как я всегда говорю, человек предполагает, а Бог располагает. Быть может, это та же самая мысль, только выраженная в другой форме, но я именно так говорю.

Мистер Джаспер невнятно бормочет, что он согласен.

– А теперь, мистер Джаспер, – снова начинает аукционист, подавая гостю свои листы, – когда памятник миссис Сапси успел осесть и высохнуть, позвольте мне узнать ваше как человека со вкусом мнение о той надписи, что я приготовил не без некоторого напряжения ума, о чем я уже упоминал. Возьмите лист в руки. Вы должны глазами воспринять расположение строк, а умом – их содержание.

Джаспер повинуется и читает следующее:

Тем временем мистер Сапси, передав листок мистеру Джасперу, встал спиной к камину так, чтобы следить за тем, как станет меняться выражение лица человека со вкусом, когда тот будет читать эту надпись; поэтому он обращен был лицом к двери, когда в комнате снова появилась служанка и доложила:

– Пришел Дердлс, сэр.

– Просите Дердлса, – отвечает мистер Сапси, быстро подходя к столу и наливая доверху третью рюмку.

– Великолепно! – произносит Джаспер, возвращая лист хозяину.

– Вы одобряете, сэр?

– Невозможно не одобрить. Эта надпись поразительна, характерна и завершена!

Аукционист слегка наклоняет голову, как человек, принимающий должное и выдающий расписку в получении. В эту минуту входит Дердлс, и Сапси, подавая ему рюмку, предлагает выпить, чтобы согреться.

Дердлс – каменщик по профессии, преимущественно по части монументов, гробниц и могильных плит, которые и наложили на всю его фигуру с ног до головы свою печать, и весь он того же цвета, что и произведения его рук. Нет человека в Клойстергаме более известного, чем Дердлс. Он всеми признанный распутник. О нем идет слава, что он удивительный рабочий, что, может быть, и справедливо, хотя никто никогда не видел его за работой, и что он отчаянный пьяница – а это каждый видел собственными глазами и может засвидетельствовать. Соборный склеп и подземелье он знает лучше всех живых, да и, пожалуй, уже умерших. Говорят, что это тесное знакомство (давшее затем глубокие познания) началось с того, что он, постоянно пьяный, искал там убежища от клойстергамских уличных мальчишек и пользовался свободным входом в склеп как подрядчик по текущему ремонту, чтобы спокойно проспаться от винных паров. Как бы то ни было, он знает многое об этом склепе и при перестройке старых стен или полов видел, случалось, странные вещи. Говоря о себе, о своих приключениях, он обычно выражается в третьем лице, быть может, потому, что во время рассказа несколько путается, сомневается, с ним ли все это происходило, а быть может, и потому, что неукоснительно следует клойстергамскому обычаю говорить о себе – как об известной, выдающейся личности – в третьем лице. Так, например, он выражается о странных виденных им зрелищах: «Дердлс подходит к старику и ударяет своим заступом прямо в его гроб. Старик смотрит на Дердлса открытыми глазами, словно говоря: “Вас зовут, Дердлс? Я вас ждал черт знает сколько времени”. И, сказав это, он рассыпается в прах». (Речь идет о знатном покойнике старых времен, захороненном под собором.) С аршином в кармане и молотком в руках Дердлс постоянно ходит взад и вперед по собору, постукивая там и сям по стенам и полу, Когда он говорит Топу: «Топ, здесь лежит еще один старик», Топ немедленно докладывает ректору, что в соборной старине обнаружена новая находка.

На Дердлсе вечно один и тот же наряд, состоящий из куртки из грубой шерстяной фланели с роговыми пуговицами, желтого шарфа с обтрепанными концами, старой шляпы, более похожей на рыжую, чем черную, какой она когда-то была, и башмаков со шнуровкой цвета его каменных изделий. В таком костюме Дердлс постоянно ведет бродячий образ жизни, нося с собой в узелке свой обед и съедая его на первом попавшемся надгробном камне. Этот узелок с обедом Дердлса сделался какой-то обязательной клойстергамской достопримечательностью – не только потому, что каменщик никогда не появляется без него на людях, но и потому, что в некоторых известных случаях этот обед попадал в полицию вместе с Дердлсом (задержанным в публичных местах пьяным до бесчувствия) и как вещественная улика фигурировал в клойстергамском суде. Эти случаи, однако, происходили довольно редко, ибо Дердлс так же редко бывает совершенно пьян, как и вполне трезв. Что касается остальной его жизни, то Дердлс – старый холостяк и живет в маленьком старом недостроенном домишке, который, говорят, сооружался из камней, украденных из городской стены. В это жилище нельзя проникнуть иначе, как оказавшись по колено в щебне и осколках всевозможных монументов, надгробных камней, урн, сломанных колонн, скульптурных творений различной степени законченности. Здесь два работника постоянно тешут камни, а двое других пилят каменные глыбы двуручной пилой, стоя друг против друга, каждый в своей будочке-укрытии, попеременно появляясь и исчезая с какой-то механической точностью, словно это не живые люди, а символические фигурки-автоматы, представляющие Время и Смерть.