Вполне пристойные семейные компании незаметно заменяются компаниями горланящих пьяных подростков, и я понимаю, что пора уходить. Давно пора, вообще-то, время позднее. Я заглатываю остатки вина, бросаю стакан в урну, и встаю.

- Пойду я, - оповещаю. – Спасибо за рассказы о диковинах заморских, было интересно.

Он тоже встает, рюкзак закидывает за плечи.

- Не приглашаешь, значит? Опять ночевать на вокзале…

Я развожу руками, и зачем-то говорю:

- Ну, снега много, построй иглу. Ты ж небось умеешь.

Он отряхивает штаны, и выглядит грустным. Когда он грустный, его рот не похож на лягушачий.

- Пойдем хоть провожу, - предлагает он.

Я категорически отмахиваюсь. Мне не надо, чтобы он знал, где я живу. Был бы он нормальный, пусть бы провожал. Но он подозрительный, ну его.

- Ладно, - он неожиданно легко сдается. – Тогда пока.

Он уходит, не дожидаясь ответа.

В зале ресторана прохладно и душно, и певец уж очень надрывается. Его голос напоминает мне кардиограмму – ломаную линию, дергающуюся вверх-вниз. Нашему коллективу отведен длинный стол, другие коллективы сидят за другими длинными столами. Все вокруг в мишуре и шариках, в огоньках и снежинках. Полутьма интимно обволакивает медленно покачивающиеся в танце пары. Анжеличка одета в белое платье, похожее на греческую тунику, и выглядит изумительно. Она танцует (вернее, обжимается) с Димой, и он, на мой взгляд, лапает ее чрезмерно откровенно. Ей это не нравится, в очередной раз она снимает его ладони со своей задницы, а потом уходит. Он не теряется, и сразу приглашает меня. Я кривлю рожу в натянутой улыбке, и вежливо отказываюсь. Шампанское журчит в бокалах, Верандревна встает и произносит тост. Я посматриваю на компанию, и прикидываю, не мог ли кто из них подослать ко мне чудилу. Не показывала ли я кому из них зеленый купальник, не рассказывала ли о больной бабушке.

О, да разве упомнишь, когда ты с кем о чем трепалась? На работе принято трепаться, а как еще? В молчании люди чувствуют себя неловко. Нам кажется, что общение означает хорошие отношения, а отсутствие общения – нехорошие. Нам кажется, что ближний наш хочешь разговаривать, и что подумает о нас плохо, если мы будем с ним молчать. Мы чувствуем себя обязанными говорить. Я трепалась со всеми подряд о том, что не интересно ни мне, ни им, и они, в свою очередь, трепались об этом со всеми подряд. Если я рассказала Ольке из бухгалтерии о зеленом купальнике, она потом поговорила об этом купальнике со всеми подвернувшимися, просто чтобы не молчать, и не говорить о важном. Вывод – любой из сидящих за длинным столом мог подослать ко мне чудилу.

В зале душно. Опрокинув рюмаху, я набрасываю на плечи пальто, и иду на воздух. Шустрый Дима уже там, на крыльце, размахивает незажженной сигаретой, и спорит с Веником о том, в чем лучше хранить деньги – в долларах или британских фунтах. Хорошо, что свою секретарскую зарплату я храню, в основном, в желудке, и голову над выбором ломать не надо.

Не вполне к месту я задаюсь вопросом, как там поживает мой чудила. Караулит ли меня, или уехал домой? Мерзнет ли на улице, или нашел, куда приткнуться? Поел ли нормально, или по-быстрому затолкал в рот пирожок? Сколько пирожков может вместить его рот одновременно? Вместит ли он в себя целый грейпфрут?

Вернувшись в зал, я опрокидываю еще рюмаху, и вызываю такси. На корпоративе молодец тот, кто уходит рано. Тот, кто уходит поздно, с высокой долей вероятности потом будет мучиться стыдом и общественным осуждением. Лучше смыться до начала полномасштабной пьянки, и впоследствии смотреть на других свысока. Так я и поступлю.

Такси останавливается у подъезда, и я сую ногу в снежную кучу. Затем сую другую ногу, и вышагиваю из кучи на расчищенное место. Девятиэтажная ячеистая клетка обступает с четырех сторон. Одни ячейки клетки светятся, другие темны и почти не видны. В некоторых разноцветно мигают гирлянды. Мои окна неосвещены и неприметны, а рядом с ними стоит Геннадий в растянутой майке, и задумчиво выпускает дым. Я машу ему рукой, но он не смотрит вниз, и не отвечает мне. Кричать ему я не хочу.

Захожу в свой подъезд, поднимаюсь на три ступеньки и останавливаюсь. Пахнет подвалом, из какой-то квартиры просачивается ругань ссоры. Спускаюсь на три ступеньки, замираю у металлической двери. Возвращаюсь на лестницу, дохожу до первого этажа. Спускаюсь, миную металлическую дверь, стою на крыльце. Вечер приятный, с легким морозцем. В такой вечер можно гулять и кататься с горки. Возвращаюсь в подъезд, добираюсь до лифта.

- Да ну нахрен, - проговариваю вслух, и уверенным твердым шагом пру обратно на мороз.

Я пру через двор, потом по улице, в сторону перекрестка. Тротуары расчищены, лезть через бугор у светофора не надо. На стоянке валится со смеху поддатая компания. В переходе одна девочка тренькает на гитаре, слабенько перезатирая затертую «Звезду по имени Солнце», другая сует прохожим коробку из-под «Рафаэлло». Мне везет – девочка с коробкой тянется к дядьке, а я проскальзываю у нее за спиной.

Перрон пуст, пути пусты. У входа в здание вокзала валятся со смеху двое товарищей полицейских. Захожу внутрь. У касс пусто, в зале ожидания – почти пусто. У кофейных автоматов валится со смеху семейство с маленьким ребенком и кошкой в переноске. Скольжу глазами по дерматиновым диванчикам, натыкаюсь на старую цыганку, которая, как мне кажется, зыркает на меня злобно. Сажусь на диванчик, сижу с полчаса. Встаю и иду домой.

Утро субботнее, и по-субботнему светлое. На душе хорошо, как на письменном столе, с которого убрали завал и кружки, вытерли пыль и круги от кружек. Утро легкое и просторное, свежее и чистое, и я берусь, наконец, за то, за что давно пора было взяться. За елку, разумеется.

Она лежит в рваной коробке на антресоли – старенькая искусственная елка, которую каждый год бабушка ставила на комод. Она чахленькая и лысенькая по сравнению с современными красотками, у нее тонкие ветки, а ствол, обмотанный зелеными махрушками, светит металлическими проплешинами. Я аккуратно расправляю проволочные ветви, и сажаю дерево на комод. Макушка торчит вкривь, и не подлежит распрямлению. Здесь же, на антресоли, стоит коробка с игрушками – тоннель в прошлое. В детство. Все игрушки в ней – наивная старина. Стеклянные шары, внутрь которых можно заглянуть через стершееся напыление краски. Сосульки с отколотыми кончиками. Темнеющие ссадинами колокольчики и шишки, снеговики без носов, снегурочки без лиц, исцарапанные зайчики. Некоторые из этих игрушек – мои ровесники, некоторые старше меня. Они такие хрупкие, как удовольствие, но живут десятилетия. Они все разные, некомплектные, неорганичные. Порванная мишура, спутанный «дождик», гирлянда с крупными стеклянными лампочками, которые не мигают. Моя елка будет – атмосферный бардак. Не как те гладкие глянцевые, которые ставят в торговых центрах, а как те, которые я наряжала, когда еще верила в новогоднюю сказку. Когда мне очень хотелось дождаться полуночи и посмотреть, как оживут мои куклы, но родители укладывали спать раньше. Как те, под которыми утром лежали подарки от самого настоящего Деда Мороза.

Любуясь завершенным творением, я понимаю, что чего-то недостает. Вставляю обмотанную изолентой вилку в розетку, но с горящими огнями по-прежнему чего-то недостает. Надо же, неужели я никогда не делала этого у бабушки? Не могла же она взять и выбросить… Неужели я никогда не клеила у бабушки цепочки из цветной бумаги?!

Невесть чему улыбаясь во весь рот, торопливо натягиваю штаны и свитер. Я точно знаю, что мне нужно этим утром. Я хватаю сумку, и бегу в ближайший магазин канцтоваров – бегу порывисто и нетерпеливо, пока не погасла. Пока не ушло вдохновение.

На улице легко и просторно, свежо и чисто. Пахнет снегом, утром и субботой. В маленьком магазине – никого. Покупаю цветную бумагу и клей с такой радостью, как будто мне шесть лет. Заодно покупаю пачку белой бумаги – нарезать снежинок. Вот балда, такую бумагу можно было и с работы упереть.