Ночлежка выглядит столь прилично, что ее даже не тянет называть ночлежкой. Она расположена в нижнем городе, но предназначена для крепко стоящих на ногах купцов, и всякой заезжей интеллигенции. Она выстроена из серого камня, декорирована раскрашенными глиняными плитками, а на крыше у нее развевается знамя без смысла – просто большое ярко-голубое полотно с пушистыми облаками. Фасад ее подсвечен факелами, а продолговатые окна ярки и приветливы от щедрых свечей. В этой гостинице ничто не скрипит, не проседает, не отваливается. Ничто не шевелится в постели, и не пристает к подошвам. Наша комната - за дубовой дверью с вставками из темного непрозрачного стекла, и я вхожу в эту дверь со свертком в руках.

- Переоденься, - говорю небрежно, бросая сверток со шмотками на стул.

Эйрик и Одеос сидят на кровати – с разных ее концов, удобно обложившись подушками. Один – просто сидит, другой – с книгой на коленях. Хальданар оставил своего доверенного человека присмотреть за нестабильным Чудоносцем – чтобы не удрал, и еще каких глупостей не сделал. Сам проявил инициативу, без просьб и предложений. Какой же он молодец! Теперь жрец читает Чудоносцу вслух, а тот с интересом слушает. «Истории под седыми парусами» - сборник сказок о всяких морских приключениях, глубоководных чудовищах, затонувших сокровищах. Как по мне, ерунда и глупость, но людям такое нравится.

- Объяснись, - велит Одеос, догадавшись, что предложение – к нему.

Ему не чужд жреческий снобизм. Не для того он учился годами, строго придерживался устоев зодвингской обители, пережил церемонию посвящения в сан, чтобы теперь какая-то мелкая сущность вина (да еще изгнанная!), ему указывала.

- Всех ваших арестовали, - отвечаю просто. – Жрецов, стражу, прислугу, Владыку. Не хочу, чтобы и тебя – тоже.

Я принесла ему костюм горожанина – такой, в каких ходит по улицам простое приличное население. Может, будет лучше, если он смешается с толпой, и уберет подальше свой нож, у которого рукоять вся в зодвингских рубинах.

Выслушав мой короткий рассказ – сухие сводки – он движется к свертку размеренным шагом, и тем самым ножом протыкает его многократно. Люди. Почему каждый из вас имеет пятна на разуме? Почему никто не адекватен полностью? Зачем ты испортил добротный наряд? Между прочим, купленный, а не украденный. Полегчало тебе? По моим ощущениям – нет.

На самом деле, этот момент для меня драматичен. Речь не о том, чтобы замаскировать и прикрыть жреца, а о том, чтобы не дать ему метнуться к страже с требованием ареста. Потому что он готов. Он хочет пить эту чашу со своими, а не отсиживаться отщепенцем. Момент драматичен для меня понимаем: Одеос любит Хальданара сильнее, чем я.

Он перемещается к окну – тем же ровным, благородным шагом. Вытягивается перед ним в свой солидный рост, заслоняет вечер массивным телом. Все тело у него дрожит, и вся душа дрожит. Как лист железа, по которому ударили молотом.

- Я не буду прятаться, - говорит он.

Голос у него дрожит. Гнев и боль сплетаются в нем, как волокна каната. Я не знаю, почему я такая незадачливая, никчемная сущность. Почему людям, которые рядом со мной, вечно плохо. Почему, имея перед ними великие преимущества, я никогда никого не могу уберечь. Хотя хочу! Видят боги, я никому из людей не желаю зла! Кроме тех, кто причиняет зло мне, но сейчас не о них.

- Они подставили чужака, - пресно говорит Эйрик из подушек. – Удобно.

Да, наверное. Решили заменить Владыку, использовав момент. Может, руками кого-то из «наших» - кого-то слабого и подгнившего; может, собственными руками. Или это не духовенство, а городские вершители. Или психанула одна из любовниц Торнора – вариант дурацкий, но у людей чаще всего бывает по-дурацки. Это для них наиболее естественно. Я не удивлюсь, даже узнав, что Торнор совершил самоубийство. И я, конечно, очень скоро все узнаю – как только заставлю себя вернуться в тот опороченный дворец.

Я не смотрю на Эйрика – ни на лицо, ни на нутро. Не смотреть на лицо легко, на нутро – сложно, но я стараюсь. Он похож на железную болванку – заготовку для меча. Плотный, однородный и глухой. Никаких шевелений не происходит в нем, никаких импульсов и разрядов. Он совсем остывший, а я… как будто бы тоже. Я не хочу касаться губами его ресниц, обводить шалаш на щеке кончиком языка. Не хочу сжимать его пальцы. Вдыхать его кожу, слушать сердце. Щекотать его чуткостью свою чуткость. Если он выйдет из комнаты, я ничего не лишусь.

Он подходит к Одеосу с книгой, протягивает ее раскрытой на нужной странице. Той, на которой они остановились.

- Читай, - говорит он. – Интересно.

Тот, дернувшись, бьет его взглядом, похожим на хлыст.

- Не шути со мной, каторжник, - цедит жрец с высокомерной яростью.

Но Эйрика не трогает это слово, ненавистное ему прежде, и не трогает тон. Он хочет знать тайну зачарованного секстанта, найденного в песке бухты Тихой песни.

Одеосу до ядовитого жжения стыдно. В его семействе, до чрезвычайности уважаемом и цивильном, убеждены, что то, как ты обращаешься с обслугой и прочей чернью, характеризует тебя. Что с низшими подобает быть учтивым, внимательным и милосердным, дабы держать планку, и не срамить свой род.

- Прости меня, - просит Одеос, понурив голову, и забирает сборник сказок. – Давай читать.

Он знает «Тихую песню» почти наизусть – с сестрами замусолили в детстве. Этот том, как сувенир, он держит при себе – забрал из родительского дома, и бережно хранит. Живописуя превращение героя в одно из щупалец стощупальцевого монстра, он смотрит не в текст, а на меня. Его глаза похожи на лужицы – бледно-голубые и влажные. Он никогда не пьет вино – вообще не пробовал ни разу в жизни. Он не любит дурман и искажение, а меня считает вредной и загрязняющей. Ему кажется, что я могу превратиться в щупальце.

А за окном – какой-то шум, и меня тянет выглянуть наружу. Чуть дальше по улице, в факельном свете, два человека ссорятся, ожесточенно споря и толкаясь.

- Пустили змею в постель! – вопит один, с отвращением плюясь. – Таких гостей – к коням вязать, да на куски!

- Он Надмирьем благословлен! – надрывается другой. – Его злодеи оболгали!

Слов и красок они не жалеют, и все слова с красками – в этом духе. (Люди так быстро разносят новости, как будто им помогают сущности!) Вот уж в ход идут кулаки и пинки, вот дискутирующие стороны обрастают соратниками. Потасовка быстро становится похожей на свалку, появляются стражники, и им тоже достается. Клубы агрессии заволакивают улицу, как дым свирепого пожара. Свалка растет. Мужчины ныряют в ее глубь, на ходу засучивая рукава и подбирая камни; женщины бранятся из окон, швыряя сверху крупные картофелины и бараньи кости. Дети торопятся опрокинуть на враждующих ночные горшки. Собаки заливаются лаем, но их перебивают, теснят. Морская сказка в нашей комнате больше не звучит – захлебнулась. Эйрик стоит возле меня, наблюдая за диким бардаком внизу, и от него пахнет безветрием.

- Мы заменим одну войну другой, - говорит он вяло. – Бог власти хотел не этого.

Верно. Этого никто не хотел.

Дверь открывается без стука – не с ноги, но все-таки довольно грубо. Щуплый сутулый мужичок, похожий на старческий мизинчик, возникает на пороге. Это хозяин гостиницы, и он спешит.

- Выметайся-ка, друг, - резко обращается он к Одеосу. – Мне погромы не нужны.

Жрец вскидывается, разметав подушки, ошеломленный и оскорбленный до кончиков ногтей.

- Что ты сказал? – шипит он подобно кипящему маслу. – Ты…

Ему трудно осознать эту нереальную непочтительность. Он машинально тянется к ножу на поясе, а я целенаправленно тянусь к его руке, хватая локоть.

- Мы уйдем, - заверяю хозяина. – Спасибо тебе, добрый человек.

Я благодарю его за то, что не позвал стражу. Он собирался, но рассудил, что это было бы низко. Он не в курсе, кто виноват, а кто невинен, и решил остаться в стороне от всех движений – чиновничьих и народных.

- Я не добрый, - сурово рубит он. – И лохмотья свои заберите, - он тычет в стул с дырявым свертком.