– Ужас! – тихим голосом пробормотал Жан Крафт. – У него явно было обостренное восприятие, и к тому же он обладал богатейшим воображением. – Нарочно так не придумаешь! Я, ей-богу, расчувствовался…
Прэнк Тролли снял очки, протер стекла, вздохнул, а затем сказал тихо, пытаясь успокоить себя и следователя:
– Мистер Крафт, я психиатр. И я имею дело с действительно больными людьми. Болезни у них самые разные и состояние порою действительно ужасное. Когда я начинал работать, мне людей так жалко было, что плакать хотелось. И признаться, и сейчас… не по себе. Тут действительно прискорбная картина, да… смерть любимой девочки, смерть мамы. Да… ужасно! Я и сам расчувствовался. Мастер… мастер герр Уорри Грабдэн в вопросах описания событий! Далее читать? Выдержите? Не устали еще?
– Читайте, друг мой. Читайте. Нам важно знать все, – тихо сказал Жан Крафт, немного успокоившись.
Прэнк Тролли неохотно надел очки на нос и продолжил:
«Перстень я подвесил на шнурок и какое-то время носил на шее, он был слишком видным, крупным, дорогим для мальчишки. После похорон мамы я думал, что жизнь моя кончена. Не имел понятия, что делать дальше, в чем и в ком найти опору. Однако же меня приютила подруга матери. Ну… как подруга – скорее, женщина, жалевшая нас. Она была довольно небогата, обладала жестким характером, но она помогла мне не пропасть. Я окончил школу, поступил в торговый колледж и ухитрился получить среднее образование – милейшая фрау Марта наскребла денег мне на учебу. Не зря мы экономили на всем, даже на еде. Помню, на обед у нас постоянно был или капустный, или яичный суп и недорогие сосиски с картошкой. Какие-нибудь овощи с огорода. По воскресеньям – курица. Никакого шоколада, пирожных, никаких деликатесов, разве что на Пасху, Рождество и именины. Одежду мы тоже носили скромную; из развлечений предполагались книги или прогулки, совмещаемые с работой в огороде, разумеется. Точнее, состоявшие из этой самой работы. Кино моя опекунша считала баловством, а слушать гастролирующих бродячих ярмарочных артистов было в ее глазах прямо-таки грехом! Театров у нас поблизости не имелось. Так я и рос. До поры до времени.
Однажды я сорвался… Огород, постная пища… отсутствие развлечений, столь любимых мальчиками моего возраста, сыграло со мной злую шутку. В кинотеатре как раз шел тогда новый детектив… Все мои знакомые отправились на премьеру, а я… а я должен был, как всегда, перекопать очередную грядку, полить уже имеющиеся. Я попробовал попросить опекуншу отпустить меня на сеанс, но она была непреклонна. «По кино будешь бегать, когда сделаешь всю работу», – сурово сказала она мне тогда. И у меня случился настоящий нервный срыв. В глазах у меня потемнело – в тот момент я буквально возненавидел опекуншу. Я закричал, что убью ее, и кинулся на фрау Марту с лопатой. Слава Богу, ей удалось добежать до двери и закрыться в доме. Не знаю, что на меня нашло. Потом я оказался у врача, мне кололи успокоительные, а я рыдал и просил прощения. Однако опекунша пришла к выводу, что не в состоя нии на старости лет поднимать такого «трудного подростка», и отправила меня в детдом, где я и находился полтора года до совершеннолетия. Фрау Марта сказала, что не держит на меня зла, но она «слишком старый и больной человек, чтобы выносить такие фортели от кого бы то ни было». Впрочем, мне еще повезло… Опекунша действительно не держала на меня зла. По достижении совершеннолетия я получил от нее сумму, достаточную для поступления в торговый колледж. Так что я несказанно благодарен строгой, улыбающейся лишь пару-тройку раз в году фрау Марте, которая на самом деле была добродушной и заботливой женщиной и заменила мне мать! Правда, это осознание пришло чуть позже. Надо отметить, к ее чести, еще и то, что она никогда не пыталась заставить меня снять и продать мой перстень. Она, судя по всему, знала, что он очень важен для всех Грабдэнов. С перстнем я не расставался. Когда стал достаточно взрослым, стал носить его на пальце. Но, дабы скрыть его ценность, я стал носить перчатки. Снимал их только тогда, когда бывал в одиночестве. Ночью, когда ложился спать. Когда оставался наедине с собой в ванной, будучи уверенным, что никого рядом нет. Людям я говорил, что у меня кожное заболевание и мне нельзя быть без перчаток. Впрочем, об этом потом, сейчас я хотел бы рассказать о другом. О том, как я полюбил по-настоящему, окончательно и бесповоротно. И что из этого вышло. Однажды (это было уже после окончания колледжа, и я уже снимал комнатку в небольшом поселке, работая там в магазине) я шел по дороге по направлению к железнодорожной станции. Стоял тихий, ясный весенний день, на деревьях уже начала распускаться листва. Я шел, не торопясь, любуясь зеленеющими яркими ветвями ровно посаженных вдоль дороги деревьев, слушая веселый щебет птиц, и увидел, как шедшая впереди изящная русоволосая девушка в голубом плаще вдруг споткнулась и упала. Я подбежал к ней, помог встать. Бедняжка сильно повредила себе ногу и даже, падая, ударилась лицом о камень и разбила нос, так как из него сильно текла кровь. Конечно же, я решил ей помочь. Не бросать же мне ее у обочины дороги! Я помог плачущей и хромающей девушке дойти до ближайшего травмпункта на станции, где ей немедленно оказали медицинскую помощь… Потом, держа ее под локоток, ощущая всю нежность и теплоту ее хрупкого тела и уже млея от всего этого, проводил до дома. Естественно, мы разговорились. Как оказалось, у нее никого нет. Родители давно умерли, бабушек-дедушек своих она не знала. Выросла моя красавица в детдоме, а после совершеннолетия стала жить в одиночестве, в собственном небольшом домишке, выделенном государством после ухода из детдома. С работой было очень плохо, как она призналась. По ее просьбе я купил в ближайшем магазине хлеб, соль, куриную ножку, килограмм сосисок, а также пару десяток яиц, и когда мы дошли до дома, больная попросила приготовить что-то вкусное, так как она «со вчерашнего дня ничего не ела». И упала она, видимо, там, на дороге, как я догадался, услышав такое признание, не иначе, как от голода. Я приготовил нам на двоих самое обычное мужское блюдо, то есть яичницу из четырех яиц и двух сосисок. Причем для придания красоты сосиски расположил в большой чугунной сковороде в одну линию, а яйца пропорционально по центру. В конце каждой сосиски разложил приоткрытую луковицу, разрезанную ровно пополам. Пару луковиц, которые я нашел у нее в старой тумбочке возле кровати, – это было все, что имелось в этом доме из продуктов. Посолил яичницу я дробной солью, добавил туда еще пару красных помидоров, которые сорвал под окном дома, немного зелени с грядки, за которой, видимо, она сама ухаживала, и пару горошков черного перца. Потом я сорвал лист смородины, вишни, набрал несколько листочков мяты, прокипятил хорошо и весь этот навар налил в две огромные кружки. Порывшись в той самой тумбочке, нашел маленькую баночку меда и добавил по одной маленькой ложечке в каждую кружку. Когда приготовления были окончены, я выложил все это на старенький журнальный столик, на котором до сих пор лежала книга некоего английского или американского писателя в оригинале. «Милая, – сам себя не узнавая, сказал я, – прошу к столу. Свежеприготовленный чай по рецепту Гая Юлия Цезаря, – соврал я. – Пусть немного поостынет, пока съедим яичницу». Она смущенно посмотрела на меня и покраснела. Тогда я повторил: «Прошу вас, сударыня, к столу». «Спасибо. Я уж думала без приглашения начать есть. Так проголодалась! А то, что вы приготовили, так соблазнительно пахнет! Я так хочу есть, но постеснялась начать без приглашения. Меня надо немного… подгонять… Я очень стесняюсь людей, тем более мужчин. А при этой ситуации, где, с одной стороны, голод не тетка и не ждет, а с другой – вы, человек, которого я не знаю даже как зовут…» «Ах, да… – прервал я ее, – я Уорри… Проствор Грабдэн…» – честно признаюсь, она была так хороша, несмотря на субтильность, даже некую телесную прозрачность от недоедания, что я отозвался немедленно. Я тут же почувствовал сильнейший прилив любви, подступающий от самого моего сердца. «А меня зовут Мадлен-Кэтрин Гойн», – мило сказала девушка, улыбнувшись. И ее лучезарная улыбка отдала теплом по всему моему телу. У Мадлен-Кэтрин (второе имя мне понравилось больше, и я так и стал ее называть, против чего она не возражала) были русые, чуть вьющиеся волосы, большие голубые глаза под темными бровями, красиво очерченные изящные скулы, белоснежные зубы. А к тому же, когда она приоткрыла рот, дабы назвать свое имя, я заметил ее язычок – розовый, нежный, слегка заостренный на конце… Он выглядел так мило на фоне зубов и алых губок, что я чуть не потерял дар речи. Однако, взяв себя в руки, я предложил немедленно начать наш первый совместный обед. В тот же день она, как будто поняв мои чувства и желания, попросила остаться на ночлег. Я, конечно же, с удовольствием согласился, так как день все равно прошел и мне идти более было некуда. Учитывая, что я очень долго жил без ласки, потеряв любимую да еще и маму, и с тех пор жил в строгости, я согласился, ибо голова моя закружилась, словно на карусели. И с тех пор мы стали жить вдвоем. А спустя месяц, когда я понял, что влюб лен и жить без нее более не могу, и, самое главное для меня, она сама призналась, что без меня жить не хочет и не будет ни одной минуты, я ей предложил расписаться. Мы стали хорошо питаться, и к этому времени наши тела постоянно напоминали нам о своих желаниях. Так мы и поженились. Пышной свадьбы не было – мы зарегистрировали брак, сходили в местную сельскую церквушку. Друзей у меня было мало, у нее тем более, так что застолье мы устроили скромное, на двоих, дома. Надо сказать, что наша идиллия скоро должна была закончиться – на время. Мне пришла повестка в армию. В качестве свадебного подарка, так сказать. Это было не очень кстати… В положенное время я хотел передать Кэтрин перстень, о котором до определенного времени старался ничего не говорить, да и она ни о чем не спрашивала. Меня также восхитило, что, узнав о подарке, который я ей вручу лишь после того, как она родит ребенка, Кэтрин обрадовалась как малое дитя. Она даже стала подпрыгивать и хлопать в свои нежные ладошки. И эта ситуация сильно взволновала меня. Потом была армия… Мучительные дни разлуки с любимой. А год спустя, когда этот долгожданный час – час рождения нашего сына настал, во время родов Кэт умерла. Умерла после появления на свет моего дорогого Эдгара. Я был там, в больнице. Меня отпустили из части, конечно же, в очень короткий отпуск по семейным обстоятельствам. Я держал на руках своего сына и плакал. Плакал, когда тело Кэтрин накрыли простыней и увезли. Все слезы я выплакал тогда, и на похоронах их уже не было. Я не мог больше ни рыдать, ни видеть весь этот мир, ни дышать без Кэтрин… Я просто не хотел жить. Но Эдгар… Он так доверчиво смотрел на меня круглыми глазенками, которые были у него разного цвета, как у моей мамы, – один карий, один голубой… Так трогательно чмокал розовыми крохотными губками, прося материнского молока… И я поклялся жить для него, для крохотного родного человеческого существа, бывшего и частичкой моей любимой девушки, – жить во что бы то ни стало! Между тем мне предстояло отправиться за рубеж, на некую военную операцию. Ребенка на время пришлось поместить в детдом, пока я не вернусь, ведь родственников ни у меня, ни у Кэтрин не осталось. Фрау Марта была уже нездорова и очень немолода. Она бы не смогла взять мальчика к себе. Я молился, чтобы Бог сохранил мне жизнь там, за границей. Сегодня, спустя много лет, я пишу все это в дневнике, который всегда ношу с собой, но, не имея права разглашать военные тайны, не могу называть места военных действий. Могу лишь сказать, что это все было в некотором царстве, в некотором государстве, за морями и океанами. И в этом государстве управлял делами некий президент, которого в мире знали все как великого тирана. А нашей задачей было организовать военный переворот. Однако военный переворот превратился в военные действия, как водится… Из серии «все против всех». В этой кутерьме я был как иголочка в стогу сена. Людей было много и с одной, и с другой стороны фронта, орудий также было предостаточно, и пули свистели постоянно у самих ушей. Бомбы взрывались, окутывая пылью и грязью солдат и офицеров. Многие военные умирали, будучи разорванными на мелкие части при прямом попадании бомбы».
