— Насчет «номера четыре» все подтверждается?

Он посмотрел на меня пустым взглядом, словно не ожидал увидеть меня здесь:

— О чем ты говоришь, Сагар?

— Ну... ты говорил... сегодня утром, — промямлил я, сбитый с толку его холодным видом.

— Я не помню, чтобы я что-нибудь говорил. — Он отвернулся, повернулся ко мне своей проклятой спиной и заговорил с Аннет Ларуж в этакой псевдовзрослой манере, так что мне захотелось разбить ему физиономию.

Бессмысленно. Я должен был понять раньше. Мы с Чарлсвортом разошлись, мы были врозь уже несколько недель назад. Я отодвинулся от них; самое скверное одиночество — когда стоишь слишком близко к людям, которые тебя игнорируют. Я смотрел на них, а они болтали, словно взрослая парочка. Аннет с ее надменным видом и бесспорно классическим лицом держалась, будто манекенщица перед объективом. Господи, как я ее ненавидел. В пятнадцать лет я считал классические черты непривлекательными, предпочитая пухлые щеки, спелые губы и большие груди.

Повзрослев, я не изменил своих вкусов ни на йоту. Возможно, это доказывает, что в пятнадцать лет я был дьявольски зрелым.

Чарлсворт портил картину; он старательно удерживал беспокойного псевдокота, так что на его маленьких руках проступили вены. Его личико грызуна, внимательное и серьезное, было обращено к Аннет: они обсуждали «1984» Оруэлла, книгу из школьной программы, и изображали полную самозабвенность.

Прервал эту комедию знакомый, чистый, восхитительный гром с неба. Задрав голову, я увидел крошечное облачко и краем глаза заметил, что Чарлсворт тоже наблюдает, и на мгновение могло показаться, что вернулись старые времена. Жизнь в этом возрасте так полна, что человек может испытывать ностальгию по событиям месячной давности.

Но Аннет упорно продолжала говорить. Чарлсворт отвлекся и был наказан суровым взглядом и вопросом о состоянии его слуха.

Теперь я мог разглядеть маленькую черную точку, и даже в такой ясный летний день была заметна искорка пламени.

Аннет все трещала, и Чарлсворт отвечал с отчаянным интересом.

Легкий ветер тянул по небу дым, словно хвост кометы. Неожиданно псевдокот дернул поводок, и Чарлсворт покачнулся.

— ...но конечно же, все эти преувеличенные проблемы, с которыми столкнулся Уинстон Смит, отражали страхи того времени, когда жил сам Оруэлл.

Она была права, может быть, но что с того? Что с того, когда в летний полдень рядом с тобой садится на алом хвосте корабль?

— Да, разумеется, — пробормотал Чарлсворт, глядя вверх.

Теперь он был виден отчетливо: сияющий серебром сквозь дым и пламя, длинный, отточенный, прекрасный, с сильными когтями, направленными вниз, как у нападающего ястреба. Земля тряслась от его мощного рева.

Я взирал на него с любовью. Похоже, Чарлсворт тоже.

— Роджер! Я с тобой разговариваю!

Безусловно, она бы сказала еще много чего, но теперь грохот стал неистовым, и даже Аннет, морщась, перевела взгляд вверх. Серебряный гигант замедлял падение — казалось, что по мере спуска к шахте он становится больше и длиннее; стал виден изогнутый борт. На нем была диагональная эмблема и под ней надпись — «Организация Хедерингтона».

А еще ниже — обычная черная цифра 4.

Сквозь сумасшедший шум я услышал триумфальный вопль Чарлсворта и обернулся, чтобы взглянуть на него. Не могу описать выражение его лица, но никогда его не забуду; кажется, меня малость затрясло в этот жаркий июльский день: Чарлсворт словно сошел с ума из-за простой черной цифры. Я заметил, что он выпустил поводок, и думаю, в тот же момент это заметила Аннет, потому что именно тогда она закричала.

Черный зверь рванулся вперед, измеряя бетон гигантскими, плывущими прыжками, задрав голову и сосредоточенно глядя на приближающийся корабль.

— Останови его, Роджер! Останови! Его убьет!

На один бездумный миг Чарлсворт подчинился и бросился вперед, под страшные кормовые дюзы, злорадно опускающиеся на него. Потом остановился и повернулся назад, ошарашенно глядя то на меня, то на Аннет. Псевдокот за его спиной несся дальше.

Сквозь грохот опять прорвался голос Аннет:

— Вперед! Вперед! Что ты стоишь?

Всегда кажется, что корабль опускается прямо на тебя, хотя на деле место посадки далеко, между ним и тобой гладкое бетонное поле. Этот удивительный эффект замечаешь, когда к кораблю подходит грузовик или пассажирский автобус. А псевдокот стал маленьким — резвый котенок, он все бежал, глядя вверх, взволнованно прислушиваясь к тому, что звучало в его мозгу, а нам не дано было слышать: неодолимому для самца телепатическому призыву самки, его подруги, — зову из спускающегося корабля.

Он не видел края вытяжной шахты — он исступленно смотрел вверх, — и так он споткнулся о бортик колодца и исчез.

Гигантские серебряные ноги коснулись земли и слегка согнулись. Струя дыма и пламени ударила в дно шахты и, отразившись, рванулась вверх густым и словно бы живым облаком. Звук ослабел, и по периметру поля взметнулись фонтаны.

Я решился взглянуть на Аннет и Чарлсворта.

Не знаю, о чем они тогда думали. Не могу сказать, что говорила Аннет, — это было слишком быстро, слишком горько, слишком испуганно, и я к тому же оглох.

Я быстро прошел к туннелю и спустился по лестнице. Я пробрался через темное убежище наверх, за проволочный забор, туда, где шла волнами высокая сухая трава. Это был другой мир. Я не оглядывался, но я знал, что Аннет и Чарлсворт стоят на том самом месте, где я их оставил, впечатывая в память сцену, которую им никогда не забыть.

И только добравшись до центральной улицы города, я вдруг осознал ироническую сторону дела. Момент высочайшего триумфа Чарлсворта обернулся его поражением, возможно столь же значительным.

С темнеющего неба посыпало редким снегом, очертания гор вдали стерлись. Я попинал ногой пучок травы, отважно пробившейся сквозь трещиноватый бетон, и подумал об обратной дороге: здесь не было ничего для меня — теперь, когда я сделал то, для чего приехал. Я отдал последнюю дань уважения кораблям, но теперь пора уезжать, пока это запустение и гниль не отпечатались в сознании слишком сильно и не съели более счастливые воспоминания.

«Номер четыре» стоял, словно надгробный памятник моей юности, и, двинувшись к зданию терминала, я решил, что поступил правильно, когда поехал сюда. Я послушался импульса и — как и предполагал — обнаружил, что все изменилось. А теперь пора обратно.

Я не ожидал увидеть здесь кого-нибудь, но все же...

Я остановился, вернулся ко входу в туннель и заметил машину, быстро движущуюся в мою сторону от здания терминала. Внутри что-то неприятно шевельнулось. Может быть, еще одно воспоминание, но я и в самом деле был на чужой земле, а совсем недавно в «Новостях» передавали, что наказание за вторжение в чужие владения снова увеличено, поскольку заключенных стало меньше. Как они меня углядели, непонятно, — может быть, кто-то осматривал посадочное поле в бинокль...

Затем я заметил в южной части небосклона четыре силуэта и успокоился. Просто передовая машина утилизаторов прибыла пораньше, чтобы осмотреть поле. Вряд ли они сообщат о зрителе в полицию.

На всякий случай я убрался к туннелю. Зачем рисковать? Машина подлетела и опустилась неподалеку. Из нее вышли два человека; они смотрели, как приближаются неуклюжие летающие краны. Люди стояли слишком далеко, и я не слышал, о чем они говорили, но один из них показывал на беспомощные корабли вокруг — очевидно, давал инструкции.

Краны были уже вблизи, черные и зловещие, на мой предубежденный взгляд. Они зависли над космопортом, словно гигантские стервятники. Они выглядели функционально: скелетоподобные руки, торчащие во все стороны, крюки и магниты на длинных тросах. Эффективные антигравитационные установки почти беззвучны; лишь тонкий свист падал с неба вместе со снегом. Они были холодны и бездушны, эти краны, бессердечные и роботоподобные, как все антигравитационные машины. Мне хотелось уйти. Невыносимо было присутствовать при этом, при окончательной их победе над устаревшими собратьями, при разрушении всего, что в моем детстве считалось прекрасным.