Захватил я пилу-ножовку, пару напильников, молоток, ну, там плоскогубцы и другую мелочь. Сели в машину. Директор кричит на шофера, чтобы тот гнал быстрее. Машина — открытый «козел» — бежит и так что есть духу, скачет по ухабам, словно и правда горный козел, того гляди, выкинет.
Грязь из-под колес в обе стороны веером разлетается. Куры с истошным криком бегут прочь, летят, хлопая крыльями. Картина!
Подъезжаем к директорскому домику. Уютный такой двухэтажный домик с балконом на южную сторону. Под балконом — толпа. На балконе — теща, пожилая женщина, и жена директора. Обе хлопочут возле мальчонки лет четырех. Мальчонка сам-то на балконе, а голову продел сквозь чугунные перила, да так, что назад вытащить не может.
«Юрик, давай еще раз попробуем», — просит директорша сына.
«Бо-о-о-ольно!» — кричит Юрик, плачущий уже не столько от боли, сколько от страха всю жизнь прожить вот так, с головой в балконной решетке.
«Внучек, родименький мой, — суетится бабушка, — давай теперь головушку вот эдак — в сторону да вниз…»
И бабушка производит новую попытку освободить голову ребенка. Но тот немедленно реагирует воплем на всю улицу:
«Не хоцу-у-у!»
Толпа, собравшаяся внизу, тоже не остается безучастной. Оттуда то и дело доносятся голоса:
«Вы его ташшыте, ташшыте…»
«Юра, ты ее, голову-то, бочком, бочком…»
Мальчик поворачивает голову боком. Мама и бабушка тщетно силятся протолкнуть ее сквозь перила. Снова слезы и крик.
«Сынок, — опять советует кто-то снизу, — ты ее спервоначалу вниз, апосля эдак выкрути да избочь…»
«Не хоцу-у-у!» — орет мальчонка.
«Юрочка, Юрик, внучек мой ненаглядный, — причитает бабушка, — ну попробуй, родимый, еще!..»
Но внучек охрип от крика и устал от бесконечного количества способов, испытанных на своей собственной шее. Я вижу, что на меня, как говорится, вся Европа смотрит. Придется потрудиться, так как решетка отлита по дедовскому фасону — каждый прут чуть ли не в руку толщиной.
Поднимаюсь на балкон. Теперь нас собралось здесь уже четверо. Папа включается в работу и пробует на сыне свои способности: головка набок, головка вниз, вниз и набок, набок и вверх. Снизу все чаще раздаются голоса, требующие решительных действий.
«До каких же пор можно ребенка мучить?» — спрашивает нетерпеливый женский голос.
«Эдак же он зайдется!» — кричит другая женщина.
Я уже и сам понимаю, что настало мое время приниматься за дело. Раскрыл сумку, достал ножовку. Но, как только я просунул ножовочное полотно и стал приспосабливаться поудобнее, Юрка, с любопытством наблюдавший за моими приготовлениями, вдруг спросил:
«Пилить будешь?»
«Ну да!» — ответил я как можно более бодро и весело, совершенно не подозревая, что из этого выйдет.
Глаза мальчика округлились от ужаса. Он дико взвизгнул, рванулся, и никто не успел глазом моргнуть, как голова его освободилась из чугунных объятий.
Юрочку успокоили, объяснив, что дядя собирался пилить решетку, а не шею, и он перестал кричать. Толпа внизу стала расходиться. Мамаша и бабушка, бесконечно радостные, тискали своего ненаглядного Юрочку. Я складывал инструмент в сумку и улыбался, довольный, что не пришлось трудиться.
Через минуту все снова зажило безмятежной жизнью. Хозяйки накрывали на стол, прямо напротив открытой балконной двери.
— Пообедай с нами, уж коли такое дело, — пригласил меня на радостях директор.
Я с удовольствием уселся за стол, на котором уже поблескивал гранеными боками довольно вместительный графинчик.
Настроение само собой становилось праздничным. На столе появлялись новые и новые удивительные закуски. Юрик переходил из рук в руки. Папа шутливо грозил ему пальцем. Счастливая мама нежно целовала маленького озорника. Бабушка добродушно ворчала. А теплый июльский воздух врывался через открытую балконную дверь и тихонько шевелил занавеску.
Рюмки были налиты, закуски разложены по тарелкам, оставалось только произнести тост…
Но бабушка, как и все старые люди, все еще запоздало переживала недавнее происшествие.
«И как же ты это, внучек родимый, головушку-то вставил?» — спрашивала она, пододвигая тем временем миску с маринованными грибами поближе к зятю.
И, прежде чем кто-нибудь успел сообразить, за бабушкиной спиной, на балконе, прозвенел счастливый голосок внука:
«Вот так!»
А когда мы глянули на балкон, то увидели Юрика в той же позиции, что и полчаса назад, то есть с головой, продетой сквозь чугунные перила.
Рюмки так и остались на столе невыпитыми, а закуски на тарелках нетронутыми. Мы снова очутились на балконе. Толпа внизу уже через пять минут волновалась, как прежде. Оттуда снова подавались советы, но теперь уже подкрепленные веским доводом:
«Первый-то раз вынулась!»
И хотя это было так, но теперь уже ничего не помогало. И сам Юрик несколько раз просил меня:
«А ты пили, дядя».
Еще и еще попытка, но все безрезультатно. Голова на этот раз так надежно застряла между чугунными прутьями, что я уступил настояниям Юрки и, поплевав на руки, принялся за работу.
Вот и выходит, что нельзя дважды испытывать судьбу. Раз на раз не приходится.
Мы с Витькой давимся от смеха. Соседи в вагоне хохочут чуть не до слез, а дядя Вася и виду не показывает. Даже не улыбается.
5. «СЛЕЗАЙ, ПРИЕХАЛИ!»
Вышли мы из вагона следующей ночью.
Одинокие постройки станции неясно выступали мрачными глыбами в предрассветном мареве. Дальше, за станцией, чуть виднелась кромка леса. Дядя Вася почему-то назвал это пустынное и глухое место районным центром. Очень холодно. Поминутно тянет на зевоту, а когда я зеваю, то челюсти сводит и мускулы мелко дрожат.
Василий Никанорович сделал несколько взмахов руками, как на зарядке, и со смаком произнес:
— Эх, до чего же хорошо здесь! Воздух-то какой! Благодать!
Но я не разделяю его восхищения. Сейчас я отдал бы многое, чтобы очутиться в Москве, в своей комнате, под теплым одеялом и на мягкой подушке. Смотрю на Витьку. Его тоже выламывает, он то и дело тянется и зевает.
— Сам городок отсюда километрах в полутора, на западной стороне реки, — сказал дядя Вася, показывая рукой на темнеющую кромку леса. — Мне туда так и так надо заходить, а вам лишний крюк совсем делать незачем. Наша деревня Еремово находится в противоположной стороне.
И дядя Вася показал на восток, где над горизонтом все больше светлело небо.
— Вы обратно через станцию пойдете? — быстро сообразил я, решив немного вздремнуть где-нибудь здесь, на станции, пока дядя Вася ходит в город.
— Речь идет не обо мне, о вас. Я из города пойду прямой дорогой, а вам нечего зря время терять — отсюда и валяйте напрямик.
Василий Никанорович по-деловому произвел расчет: четырнадцать километров пути до Еремова, по четыре километра в час, — три с половиной часа; два привала, малый — пятнадцать минут, большой — полчаса, — сорок пять минут. Он еще посмотрел на часы и, что-то подсчитав в уме, добавил:
— Я вас точненько на последнем километре догоню. У меня ноги тренированные.
Он уже совсем собрался уходить, но вдруг вспомнил:
— У вас рюкзаки не сильно наполнены, а тренироваться лучше с большим грузом. Да и мне неудобно с двумя местами. Давайте вот эту стопку книг разделим на три части. Я свою как-нибудь заложу в чемодан, а вы — по рюкзакам.
Пришлось и на это согласиться. Пока мы запихивали книги, я тоскливо обдумывал наше положение. Витька, видимо тоже мучительно искавший выхода, обратился к дяде Васе:
— А как же мы пойдем? Ведь дороги-то не знаем.
— Как это не знаете? — удивился тот. — А карта, а компас?
Мы стояли молча. О том, как пользоваться картой и компасом, мы имели весьма смутное представление, хотя и слушали когда-то в классе объяснение учителя. Кроме того, на нашей карте не было не только деревни Еремово, но даже и этой станции, и самого районного центра. Я развернул перед Василием Никаноровичем наше сокровище. Он чиркнул спичкой и, освещая карту, склонился над нею.
