Он широко улыбается и, отпустив меня, принимается рассаживать свои игрушки для завтрака. Я встаю и иду к двери. Я не сразу нажимаю дверную ручку, представляя, что меня ждет с другой стороны: не станет ли этот миг поворотным для Генри, не разрушит ли его жизнь навсегда. Очень медленно открываю дверь — меня встречает тишина; я смотрю налево в полутьму коридора. Кухонная дверь приоткрыта. Смотрю направо — входная дверь закрыта. В квартире все на своих местах, но атмосфера изменилась. Я больше не чувствую себя в безопасности, это больше не мой дом. Не представляю, что ждет меня за углом, что притаилось в тени.

Я прошла по коридору, немного постояла перед гостиной. Сделала глубокий вдох и ринулась в проход. В гостиной пусто, все вещи лежат так, как я их тут оставила. Проверяю свою спальню — нетронутая заправленная постель неопровержимо свидетельствует о том, что случившееся ночью было реальностью. Дальше ванная — тоже ничего. От двери вижу свое отражение в зеркале на шкафчике. Кожа землистого цвета, темные круги под воспаленными глазами. Позади меня какое-то движение, я разворачиваюсь, сердце колотится, но там ничего нет: это бликует на стене у меня за спиной солнечный свет, проникший через жалюзи в ванной.

На цыпочках двигаюсь к кухне. Мне тяжело дышать, и пока я с трудом вдыхаю и выдыхаю, стараясь делать это как можно тише, пытаюсь представить, какой беспорядок ожидает меня там. Когда я протягиваю руку, чтобы открыть кухонную дверь, раздается неожиданный шорох, и я, охнув, отскакиваю назад. Но спустя секунду узнаю этот звук: так под порывами ветра бьется в окно глициния. В приступе отчаянной храбрости я распахиваю дверь на кухню. На столе стоят два бокала и винная бутылка; на полу на боку лежит стул, который я свалила. Кухня полна рассветными тенями, но Сэма тут нет.

Дрожащими руками поднимаю стул, выливаю остатки вина из бокалов в раковину. В это время из прихожей раздается шум. Боже, нет! Я выскакиваю, приготовившись к борьбе, но это всего лишь Генри, который вышел из своей спальни и направляется в ванную. Я тяжело облокачиваюсь на стену и несколько минут собираюсь с духом. Пока Генри находится в ванной, я бросаюсь к двери и закрываю ее на все замки, добавив еще цепочку для пущей надежности.

Вернувшись на кухню, наполняю чайник, достаю из хлебницы кусочек хлеба и кладу его в тостер. Собираю масло и джем, тарелку и ножик. Все это время я не свожу глаз со своих рук, которые двигаются, как чужие.

Тост для Генри готов, и я несу его в комнату, прихватив телефон и чашку чая. Стараясь не столкнуть завтракающих медвежат, устраиваюсь на кровати сына.

— Спасибо, мамочка. — Как всегда, Генри чрезвычайно серьезен.

— Пожалуйста, — говорю я в ответ, попивая чай и привлекая его к себе. Я так благодарна, что он не имеет понятия о происходившем здесь ночью. Его невинность, его абсолютная вера в свое и мое счастье разбивают мне сердце.

То и дело путаясь, я нажимаю кнопки телефона, в это время он, разобрав тост на множество мельчайших частей, угощает каждого медведика. Через несколько минут мой телефон начинает звонить, и, хотя я понимаю, что Бриджит больше никогда не пришлет мне сообщение, внутри у меня все обрывается. Еще через двадцать минут, когда я смываю крошки с пластиковых тарелочек в раковине на кухне, звонят в дверь. Я медленно иду по коридору, вытирая руки кухонным полотенцем.

— Кто там? — с трудом выговаривая слова, хриплю я.

— Это я, — отзываются с той стороны.

Спотыкаясь, я подхожу к двери, приходится повозиться в цепочкой, пальцы соскальзывают с замков. Наконец я справляюсь. За дверью стоит Полли, ее волосы растрепались, она одета в пижаму, поверх нее — пуховик огромных размеров. Она видит мою бледность, красные глаза и отметины на шее.

— Боже мой, — говорит она и заключает меня в объятия. Ноги у меня подкашиваются, и я падаю на нее, рыдая от облегчения. Наконец я могу расслабиться.

Мы прогуливаемся по парку Далича. Светит зимнее солнце, под ногами хрустит замерзшая трава. Генри крепко держит меня за руку, он не выпускает ее с тех пор, как мы узнали новость. Ему я сказала только, что папочка уехал ненадолго. Слова застревали у меня в горле, он почувствовал, что это не вся правда, и не стал выспрашивать подробности. Однако он то и дело спрашивает про свою сестру, поэтому я решила собраться с духом и устроить встречу с Кэтрин. Мне кажется, у нас с ней много общего.

Прошло две недели с того дня, когда я выбралась из спальни Генри и обнаружила, что Сэма в доме нет. Пока мы с Полли сидели на кухне и пили чай, дожидаясь приезда полиции, я чувствовала, как расслаблялись постепенно мои мышцы и тепло разливалось внутри меня. Генри что-то неразборчиво напевал в гостиной под уютное жужжание паровозиков, а мы с Полли разговаривали. Я рассказала ей то, чего никогда никому не рассказывала: про Марию, про нас с Сэмом, что он со мной делал, что я позволяла ему делать со мной и что я при этом чувствовала. И с чего я решила, будто между нами возник барьер, которого не было прежде? Ведь на самом деле произошло обратное: барьер, который я воздвигала при каждой нашей встрече с первого дня знакомства, исчез. И теперь она видит меня такой, какая я есть.

Мы вместе молчали, когда звонок в дверь неумолимо напомнил мне о том, что я не могу вечно оставаться в коконе своей квартиры. В манерах детектива-инспектора Рейнолдс, при всем ее неизменном профессионализме, появилось некое сопереживание. В отличие от предыдущих наших встреч я говорила, не останавливаясь. Я рассказала ей все. Она объяснила, что, учитывая срок давности и последующие действия Сэма, вряд ли мне будет предъявлено обвинение по поводу смерти Марии или умышленного искажения информации про сообщения на «Фейсбуке». Я не стала спрашивать Рейнолдс, намерена ли она поведать Бриджит и Тиму о моей роли в событиях той ночи в 1989 году. Страница на «Фейсбуке» была уничтожена, и с того дня, как я сбежала от Бриджит, я больше ничего не слышала ни о ком из них.

У Рейнолдс была для меня новость: за час до того пеший турист сообщил о брошенной около скал в Шарн-Бей машине Сэма. Она находилась у подножия крутой, почти непроходимой тропы, ведущей от главной дороги вниз, к школьному лесу и скалам. Водитель врезался в дерево и просто бросил ее на месте. Ее передний левый бампер разбился о сосну, вокруг были разбросаны осколки фары.

Я не могу не думать о том, как он гнал по ухабам через темную лесную чащу. Интересно, он думал о Марии или о Софи? А может, вспомнил про Генри и Дейзи? Наверное, и про нас с Кэтрин. С тех пор как я получила от Марии запрос в друзья, мне не давал покоя вопрос о том, что на самом деле произошло с ней. Больше мне не придется фантазировать на эту тему. Правда обошлась мне дорогой ценой, но, может, я это заслужила.

Генри тянет меня за руку в сторону игровой площадки. Я вспоминаю, как была здесь в последний раз, но стараюсь не углубляться в мысли о Пите и нашем с ним разговоре неделю назад. Мне понадобилось все мое мужество, чтобы набрать его номер, но я понимала, что должна извиниться перед ним: мне нужно было очиститься, чтобы начать жить с чистого листа. Я сразу начала извиняться, однако озадачила его, когда спросила про жену и ребенка. Я сделала это не специально, я лишь хотела дать ему понять, что в курсе и в этом ничего дурного нет. Что я не имею права никого судить, а он не мог сделать ничего, сравнимого с моими «подвигами». Не поняла, разозлился он или развеселился, узнав, с какой легкостью я сделала подобный вывод, в то время как женщина и ребенок, с которыми его видела Эстер, были его сестрой и племянником.

Мы приходим на игровую площадку, и Генри прыгает на карусель. Я толкаю ее, и серьезное круглое лицо моего сына вновь и вновь проплывает мимо меня. Он так похож на своего отца — вечное напоминание об ушедшем. Перед моим мысленным взором Сэм, шестнадцатилетний красавчик с русыми волосами, падающими на глаза, волочет по тропе обмякшее тело Марии. Такой уверенный в себе, такой популярный. Я все думаю, сколько же боли он носил в себе, насколько сильно травмировал его уход матери и безразличие отца. Матери ведь не должны так поступать? В школе было полно ребят, чьи отцы ушли из семьи, или отца вечно не было, или он вообще был неизвестен. Отцы то и дело бросают детей, и никто даже глазом не моргнет по этому поводу. В то время как материнская любовь — нечто святое и незыблемое. Матери из семьи не уходят. Так что, если твоя мать тебя бросила, ты становишься каким-то уникально нелюбимым.