— Прости, прости меня, — говорит он едва слышно, с закрытыми глазами.

Он прикасается губами к моим волосам и целует их, вдыхая запах. Я сижу, не двигаясь, часто дыша и ощущая, как кровь пульсирует по телу. Он продолжает ласкать меня, приглаживая волосы, точно так же он делал, когда мы лежали в постели, и я засыпала под убаюкивающий ритм его поглаживаний. Я должна бежать, делать что-то, но страх практически парализовал меня. Шок от чудовищности происходящего, смешанный со знакомым ощущением от его прикосновений, нежных, но наполненных ужасающей силой, лишил меня способности двигаться.

— Ты должна сохранять спокойствие, Луиза, прошу тебя, сиди тихо, — бормочет он мне в волосы, и я представляю, как он бросает тревожные взгляды на комнату, в которой мирно спит наш сын.

Его руки опускаются ниже, он все еще прижимает губы к моим волосам, но пальцы мягко обвивают шею. Странное оцепенение проходит, но уже слишком поздно. Я начинаю задыхаться, его пальцы сжимают меня все сильней и сильней. Тишину нарушает только мое поверхностное дыхание; мы оба — заложники нашей любви к Генри, оба хотим защитить его от ужасной сцены. Я беспомощно скребу по его рукам, пытаясь просунуть пальцы между его пальцами и своей шеей, но места нет, и его руки сжимаются в кольцо.

— Тс-с-с, — шепчет он мне в волосы. — Не разбуди Генри.

Я отчаянно пытаюсь оторвать его руки от себя, но он слишком силен. Я чувствую, как ухожу, окруженная тенями прошлого, когда ощущала его руки на шее во время наших с ним игр. Однако он никогда не сжимал их так сильно. Я никогда не была настолько близка к полной темноте.

Я чувствую под собой стул, на котором сидела утром, когда завтракала здесь, на этой кухне. С краю все так же стоит посуда: две тарелки с крошками от тоста; чашка, на дне которой еще осталось на палец холодного чая; покрытый отпечатками пальцев стакан с остатками яблочного сока. Неужели это будет последнее, что я увижу в своей жизни?

Мне не удается оторвать его пальцы от своей шеи, и тогда я прекращаю сопротивление и начинаю шарить вокруг в поисках чего-нибудь, чем я могла бы отогнать его. С каждым разом все трудней наполнять легкие воздухом. Я отключаюсь, я это чувствую, мне осталось совсем недолго. Кухню, на которой я каждый вечер сижу вместе с Генри и слушаю про то, как прошел его день, заволакивает туман боли, смешанной со страхом. Генри… Моя рука падает на стол, я вслепую пытаюсь схватить что-нибудь, чем я смогу ударить Сэма и оглушить или, по крайней мере, заставлю отпустить меня, но там ничего нет, я лишь хватаю воздух.

— Ш-ш-ш, — снова шепчет Сэм, его губы теперь нежно ласкают мое ухо.

Я пытаюсь произнести «пожалуйста», но ничего не получается, он все равно на меня не смотрит, он погружен в свой мир, в котором нет ничего плохого в том, что он со мной делает, как в одной из наших игр; он просто показывает мне свою любовь.

— Все хорошо, Луиза, сиди тихо, ш-ш-ш…

Но я слишком долго сидела тихо. Слишком долго притворялась, что ничего не происходит, представляя последние несколько лет нашей совместной жизни в ярком свете. Как только крышка буфета начинает сливаться с потолком и на меня опускается чернота, мне больше неважно, проснется ли Генри. Важно остаться в живых. Собрав последние силы, я начинаю брыкаться, но ничего не происходит. Я лишь пинаю воздух. Повторяю попытку, и на этот раз ступней задеваю ножку стула. Я цепляю стопой под сиденьем и дергаю ногой изо всех сил. Со страшным грохотом стул падает на пол.

Хватка у меня на шее ослабевает, и, по мере того, как лицо Сэма начинает вновь фокусироваться у меня перед глазами, я вижу, что он в панике. На несколько секунд мы зависаем во времени, а потом из спальни раздается тоненький голосок:

— Мамочка?

Собрав все, что во мне еще осталось, я вскакиваю со стула, отталкивая от себя Сэма. У меня возникает ощущение, что его руки повисают, как плети; тем временем я бегу в комнату к Генри, захлопываю за собой дверь и падаю на пол к ней спиной, поджав колени к груди.

— Все хорошо, Ги, спи, — шепчу я через всю комнату, но он уже закрыл глазки, шум падающего стула разбудил его, но ненадолго.

Я слышу, как Сэм идет по коридору, и закрываю глаза. Спиной я ощущаю твердую поверхность двери, пальцами нащупываю мягкий ворс голубого ковра. Я вдыхаю дух детской: запахи стирального порошка, пластилина и характерный запах Генри. Я столько раз пробиралась по этой комнате в темноте, стараясь не задеть кроватку, чтобы, не дай бог, не разбудить малейшим шумом только что заснувшего ребенка. Вспоминаю, как часами сидела около него, положив руку ему на спинку. Мне было холодно, но я не смела убрать руку, чтобы он, сдвинувшись с места, не начал плакать. Сейчас кажется, что все это было в другой жизни, в жизни женщины, которую я не знаю; та укладывала ребенка спать и возвращалась в постель, в объятия любящего мужа. Больше всего на свете я хочу подойти к Генри, взять его на руки, но я боюсь отойти от двери, напираю на нее, готовая навалиться всем телом.

Шаги прекращаются, и я чувствую, как Сэм осторожно толкает дверь. Я напрягаюсь, упираясь ступнями в пол, откидываюсь назад. Глаза закрыты, во рту соленый вкус слез, которые катятся по щекам. В свете ночника через щель под дверью я вижу тень от ног Сэма.

— Прошу тебя, Сэм, — говорю я, голос звучит хрипло и по-чужому.

Он перестает толкать дверь, но тень от ног остается.

— Пожалуйста, не делай этого. Я знаю, ты любишь Генри. — Я стараюсь говорить тихо, при этом не свожу глаз с маленького человечка, спящего в кроватке в глубине комнаты, следя за тем, чтобы он не проснулся.

— Я знаю, как тебе тяжело без него, даже если ты не видишь его всего неделю. И он тоже любит тебя. Он любит в тебе хорошее, как и я любила. Как и я люблю. Вспомни, каково тебе самому было расти без мамы. — Отчаяние вселяет в меня смелость. Сэм никогда не говорит о том, как он годами не видел своей матери и ничего не слышал о ней. — Не заставляй Генри повторять эту судьбу. Не стоит ему расти без меня. Он доверяет тебе, Сэм. Вспомни, как он на тебя смотрит, как берет за руку, когда вы вместе идете по улице. И то, как он обнимает тебя и руками, и ногами, когда ты поднимаешь его.

Сейчас мне нужно все, что я смогу придумать.

— А как же Дейзи и Кэтрин? Я знаю, ты их тоже любишь. Не поступай с ними так. Не надо, чтобы у Дейзи был такой отец. Пожалуйста, Сэм, прошу тебя… — Мой голос срывается, я хриплю, горло горит.

Проходят секунды, я продолжаю сидеть на полу. Через минуту или две тень под дверью исчезает, и я снова слышу шаги, но не могу вычислить, в какую сторону они удаляются. Пошел ли Сэм на кухню или к выходу? Открыть дверь и посмотреть я боюсь. Мне страшно сдвинуться с места, я в ужасе оттого, что в любой момент на дверь надавят и тогда я не смогу ничего сделать. Поэтому я так и сижу, прижавшись спиной к двери, меня трясет, но я сижу неподвижно. Проходит час, потом другой, спина ноет от боли, время от времени я выпрямляю затекшую ногу.

Однажды, когда Генри был совсем маленьким, я заснула прямо на полу. В те дни он спал не больше двух часов подряд, но в ту ночь проспал с полуночи до пяти утра. Когда я в панике проснулась, замерзшая и затекшая, я увидела, что он впервые в своей жизни сам перевернулся на животик. Его лицо было повернуто от меня, виден был лишь комок простынок в полутьме, и на несколько секунд я решила, что он прекратил дышать, задохнулся, пока я лежала тут же, рядом.

Но сегодня я не засну. Я несу свою безмолвную вахту, пока серый утренний свет не начинает пробиваться сквозь занавески с паровозиками и Генри не начинает шевелиться. Мы не можем прятаться тут вечно, поэтому я поднимаюсь, подхожу к его кровати и ложусь рядышком, ощущая его теплое тельце в своих руках.

— Пора завтракать? — сонно спрашивает он, обвивая рукой мою шею.

— Да, пора. Тост с джемом? — предлагаю я самым будничным тоном, на который только способна; при каждом слове мне словно приходится глотать стекло. — Хочешь, позавтракаем в постели, устроим праздник?