Для Брюса Новака уже все кончилось. Имею ли я право вот так запросто рисковать чужими судьбами, на которые Джон Хэнтон, безусловно, способен повлиять?

— Проклятие… — выдохнула я и вытянула пальцы к ручке. Сжав кулак до белизны костяшек, ставлю закорючку поверх подписи Джеферсона.

Джон забирает бумагу и прячет во внутренний карман пальто. Вид злой и угрюмый.

— Я заплатил два миллиона, чтобы вытащить тебя из больницы и наперекор самым смелым предположениям и подумать не мог, что ты посмеешь сделать что-то, что может вернуть тебя обратно, — сказал Джон. С недоумением смотрю на мужчину. — Под предлогом истерии, паранойи и прочей чертовщины Стоун запросто бы это сделал. Что скажешь, Анна?

Я сбита с толку.

— Я не знаю, что могу сказать… — надломленным голосом говорю я. В своем очередном гениальном плане я объективно упустила возможности Тома, о которых говорит сейчас Джон. Разве повторно такое могло случиться?

— Насколько был оправдан риск? — сурово спрашивает он.

У меня приоткрылись губы, но я не говорю ни слова.

Джон хмурится сильнее.

— Мне нужно убедиться, что ты не безмозглая идиотка и у того, что ты делаешь, есть оправданная цель. Ну же, Анна, я слушаю!

— Это нужно было сделать…

Мужчина смотрит с упреком.

— Твое содержание составит двести баллионов в неделю. Этого не хватит на что-то существенное, но на мелкие повседневные нужды сполна, — убирает бумажник во внутренний карман пальто, оставив наличные на столе.

Кажется, сам воздух отравлен его гневом, нашим разочарованием и моим сожалением.

— Кто такая Ева Нельсон? — прежде чем уйти, бросил он. Мною завладела смутная тревога, и в тот же миг Джон обещает:

— Разберусь сам.

Едва за мужчиной закрылась дверь, я упала на стул.

По моей вине Брюс Новак лишился перспективной практики в компании Хэнтона, а карьера для человека в этом мире — все равно что жизнь. Конец карьере — конец жизни.

Как с таким можно смириться?

Какие слова помогут донести молодому юристу всю глубину моего сожаления?

Поджав губы, смотрю в пустоту.

Как же сильно я жду того дня, когда посмотрю Джону Хэнтону в глаза на равных! День, когда этот мир больше не сможет диктовать мне условия.

Но это пока только мечта.

Я очень зла на Джона Хэнтона и в силу испепеляющей меня ярости и обиды еще долго не захочу видеть этого мужчину.

Я не хочу его видеть, я не хочу с ним говорить, я бы хотела о нем даже не думать.

Как я зла! Но злиться на одного только Хэнтона я не могу, когда понимаю, что вина за случившееся прежде всего на мне. Понимаю это, и сразу опускаются руки…

В глазах Джона я все еще остаюсь двадцатилетней девчонкой, если говорить о возрасте биологическом, и эта девчонка повела себя неоправданно глупо и безответственно. Так думает Джон.

Боюсь, я не оставила ему выбора поступить иначе. Он дал мне шанс оправдаться, но я этим шансом не воспользовалась. Без разъяснения причин мои действия оправдывают звание эгоистичной идиотки или… как выразился Джон, безмозглой.

Мне хотелось бы рассказать Хэнтону обо всем, но не в моих интересах, если такой мужчина как он, вдруг решит, что делом Евы Нельсон мне заниматься не нужно. И, если бы он так решил, Джон не оставил бы мне и шанса. Я не могла так рисковать.

Как бы там ни было, я не жалею о том, что сделала, сожалею лишь о том, как…

Признаюсь, с моей стороны был упущен тот факт, что, пожертвовав деньгами со своего счета, я едва не пожертвовала собственной свободой. Перспектива вернуться в дом Стоуна с дальнейшим переездом в больницу Данфорда — это было бы слишком! Жаль, что я не подумала об этом раньше, тогда не раздумывая приняла бы предложенные Майклом Гроузом деньги.

Что со мной происходит? В прошлом работа обязывала меня внимательно относиться к деталям в любом деле, так почему теперь я спотыкаюсь не о грабли, что скрыты под высокой травой, а о слона, что лежит посреди дороги?

Я считала себя умной.

Знания о будущем дают некоторые привилегии, но, оттого что я очень плохо понимаю эту жизнь — людей, их нравы и обычаи, правила игры в целом — проблем возникает куда больше.

Существуя в этом мире, я действую на чистом энтузиазме, бесконечно допуская одну великую глупость — во многом руководствуюсь знаниями другой вселенной и слишком часто верю, что некоторые правила игры моей реальности якобы сработают и в этой.

Одиннадцатого февраля 1957 года, спустя неполных полтора года своего заточения, Ева Нельсон вышла за пределы психиатрической больницы Данфорд. Я беспокоилась, что для Евы не подготовлена одежда по сезону, но из больницы женщина вышла в зимнем пальто и в сапогах.

Не выходя из черной машины такси, смотрю, как Брюс Новак поддерживает Еву за руку и та неуклюже спускается по неровным ступеням. Ноги будто не слушаются свою хозяйку, и этому была причина: Ева задрала подбородок высоко вверх и смотрит на чистое и солнечное небо так, как если бы видела его впервые.

Я пробыла в больнице всего три дня, но покинув ее, пришлось привыкать к ощущениям, что способен испытать только свободный человек. А Ева провела в больнице полтора года… Каково сейчас ей?

Женщина широко улыбается, а по фарфоровым щекам катятся слезы. Она зачем-то оглянулась назад, на эти мрачные серые стены, но быстро отвернулась и ускорила шаг, как если бы санитары уже следовали за ней, чтобы вернуть обратно. Брюс Новак едва поспевает за женщиной.

Ева села рядом со мной, следом за ней в темный салон такси опустился Брюс. Заработал двигатель, машина затряслась и медленно поползла по неровной грунтовой дороге.

Ева смотрит на меня как благодарный щенок, что узрел своего спасителя от страшной и неминуемой смерти. Рука ее дрогнула, она вдруг чего-то испугалась, а затем набросилась на меня в крепком объятии, прошептав у самого уха:

— Спасибо.

На вокзале западного Данфорда Ева и Брюс Новак сядут на стилпоезд до Конектик.

Вокзал наполнен людьми, их голосами и, конечно, рокотом десятка мощных двигателей многотонных машин. Ева озирается по сторонам круглыми от потрясения глазами — она полтора года не видела столько людей в одном месте, не видела стен, что могли бы отличаться от больничных. Кажется, Ева Нельсон успела забыть, что такое жизнь и какой она может быть.

На тринадцатой платформе короткий зеленый стилпоезд готовится к отправлению — после первого гудка у входа в вагон встал проводник, а редкие пассажиры неторопливо подтягиваются на борт.

Мне хочется отправиться вместе с Евой и Брюсом и помочь подруге освоиться в новой для нее жизни, но я не могу этого сделать. Когда Джон Хэнтон намерен добиться от кого-то нужного поведения, этот мужчина умеет быть очень убедительным, так что за границу Данфорда мне нельзя. По-хорошему, мне и на вокзале задерживаться не стоит.

— У тебя должна быть хорошая квартира. Мне это обещали, — улыбаюсь я Еве и еще раз обняла подругу. За ее плечом вижу ленивую улыбку Брюса Новака. Я уже преподнесла мужчине тираду извинений и, вопреки страхам о кончине его карьеры, все оказалось не так плохо, как я думала.

Брюс заверил, что был бы глупцом, если бы отказался от шанса представлять интересы Евы Нельсон в суде. В каждом доме радио будет настроено на волну приема из зала суда, за слушанием будут следить в офисах и на улице. Имя этого мужчины станет известно всем. Есть ли способ лучше проявить себя, чем показать целой стране, на что способен?

Раздался второй оглушительный гудок, не могу поверить, что больше не вздрагиваю, когда слышу его.

Тепло прощаюсь с подругой и желаю удачи мистеру Новаку. Прежде чем вступить на лесенку-подножку стилпоезда, Ева задержала на мне долгий взволнованный взгляд, и я в прощальном жесте махнула ей рукой.

Женщина поднялась на стилпоезд, а я, не дожидаясь его отправления, направилась к выходу из платформы номер тринадцать. Вышла из вокзала западного Данфорда и села в черное такси. Теперь мне нужно успеть на встречу с Патриком Джеферсоном, он ждет меня в своем кабинете к двум часам. Взглянув на маленький циферблат наручных часов, удостоверилась, что время еще есть, но его мало.