И в глазах правителя Товании появился безумный восторженный огонек. Он словно сейчас же представил, насколько чудовищными станут смоковницы после осуществления его задумки, и от этого в сердце его снова проскользнула мятежная гордыня.

Бедный же садовник весь день был вне себя от чувства глубокой жалости к ни в чем не повинным деревьям. Но тот же трепетный животный страх, который внушал одним лишь своим видом король, заставил его вечером того же дня набрать в мешок сыпучий песочный яд и отправиться вместе с двенадцатью своими помощниками к горе.

Приблизившись вплотную к дворцовой гостье, он осторожно ещё раз окинул взглядом красивые, полные жизни смоковницы, облеченные в пышные зеленолиственные наряды. Только почему-то на этот раз цветущий вид их не вызвал у садовника восхищения. Напротив, их горделивые бесплодные ветви, которыми они так привыкли любоваться на ветру, чем-то напомнили ему белоснежные руки его величества, всегда так безжалостно расправляющиеся со своими неверными подданными.

Быстро зачерпнул он из мешка маленькую горсточку яда и бросил в самую ближайшую фигу. Тотчас же её прекрасный коричневый стан покрылся сухой безобразной коркой, а сочные листья превратились в сухие развалины.

По прошествии часа от великолепнейшей из земных долин осталось одно лишь грустное эхо.

Вечером этого же дня восточный повелитель почувствовал неведомую ему доселе телесную слабость. Весь следующий день он пролежал почти без движения в своей огромной холодной спальне и только к ужину решился наконец выйти в тронный зал, где его уже поджидали озадаченные слуги.

Все последующие месяцы король также провел в кровати. Некогда прекрасно выделанная крепкая фигура владыки, бывшая всегда его гордостью, буквально растаяла на глазах. И в скором времени из беспрестанно цветущего властелина мира он превратился в дряблого согбенного старика. Его тело стало настолько худым и безжизненным, что напоминало теперь одну из засохших смоковниц, коротающих свой век на той же королевской горе.

Самые верные из царских слуг рассказывали потом, что владыка в последние несколько дней своего правления стал неизъяснимо учтив и добр к ранее гонимой им челяди и даже распорядился выдать из своей сокровищницы каждому дворцовому жителю по тридцать золотых талантов.

Более того, неожиданно для всех он вдруг вспомнил о покойном старшем камергере, безжалостно погубленном его величием, а точнее, о его испорченном произведении. Дышащий в уста смерти правитель приказал своим скороходам отправиться в книжные лавки Товании и забрать оттуда последнее творение писателя-горемыки. Все добытые книги владыка велел сложить на самой вершине горы и предать огню.

Уже в самый день смерти король внезапно встал со своего огромного дубового ложа, устланного белыми, как сама смерть, простынями и, опираясь на толстую слоновую трость, вновь вышел навстречу к смоковницам. Их уныло-засохший вид, с которым они смотрели на каждого подходящего к горе человека, вызывал одну лишь горькую жалость. Вот и владыка, едва взглянув на некогда цветущие фиги, тут же разразился громким удушающим гордыню плачем.

– Как же это чу-чудесно, – всхлипывая на каждом звуке простонал он тайному собеседнику, которым по всей видимости, мог быть только ушедший в небытие старший камергер, – как же это все-таки чудесно, когда смоковница приносит плоды.

Он обернулся к своему огромному великолепному дворцу, стены которого были выделаны из тончайшего испанского золота, к своим бескрайним владениям, простирающимся на все четыре стороны света. И если раньше это видимое свидетельство собственного величия наполняло его существо неукротимой жгучей гордостью, то теперь огромные земли, устланные человеческими костями, вызывали в нем лишь чувство глубокого отвращения.

– Когда смоковница приносит плоды…, – повторил смиренно король и захромал обратно в глухую открытую пасть золотого дома.

Через три часа владыка находился уже в сколоченном наспех алмазном гробу. Теперь он был лишь бледным, высохшим одиноким стариком, уныло лежащим среди несметных сокровищ и покорнейших слуг, которых он уже не мог взять с собой.

***

На смену Первому королю в скором времени пришел гонимый им когда-то наследник, который так же, как и его отец, был нестерпимо жестокий к миру. Второй владыка, для которого засохший сад родителя стал в одночасье символом проклятия, не захотел жить по соседству с горой. В первый же день восшествия на престол он велел построить новый царский дворец подальше от Зеленой долины, а прежний приказал сравнять с землей.

Что же касается горы, где обитали по-прежнему бесплодные засохшие фиги, то в очень скором времени она превратилась в место захоронения самых гадких отходов. Там, где когда-то стоял дворец, образовалась маленькая фермерская деревушка. Жители её каждый день безжалостно выливали целые ведра помоев на ветви и без того безобразных смоковниц, пока они окончательно не скрылись под грудой самых невыносимых отбросов.

И забыли жители Товании о Первом короле и о его дивных смоковницах. Ведь, как известно, людскому уму свойственно вспоминать только очень хорошее, или же, напротив, ужасно плохое. А о тех, кто не оставил после себя ни худых, ни добрых плодов, забывают на вечные веки.

Солнце уже давно спряталось за багрово-сизой дугой горизонта, когда бедный фермер наконец-то решил покинуть тесные покои своей полуразрушенной хижины.

В этот день его горячо ненавидимая супруга обогатила свою родную Тованию двумя замечательнейшими близнецами. Стоит заметить, что для многих, даже самых нищих ячеек общества, деторождение является большим и довольно радостным событием. Но для семейства глубоко погрязшего в долгах фермера, в доме которого и без того уже бегали пятеро вечно неумытых и постоянно кричащих от голода сыновей, появление на свет сразу двух лишних ртов приравнивалось почти что к смертному приговору.

Ещё когда старая беззубая, все время слегка подвыпившая повитуха перегрызала пуповину у младшего из близнецов, несчастный отец, осторожно выглядывавший из спальни, где мирно почивали во сне остальные дети, уже решил про себя непременно сегодня же вечером избавиться от новоявленных нахлебников. Благо, его жена, измученная претяжелейшими родами, уснула в тот день гораздо раньше обычного, наскоро покормив только что народившихся крошек.

Дождавшись наступления полуночи, фермер тихонько подошел к стоящему рядом с супругой ржавому корыту, заменявшему младенцам колыбель, и осторожно заглянул в него. Однако тут же он вынужден был столкнуться с двумя чудеснейшими хрусталиками новорожденных глаз, невинно выглядывавшими из-под грязного заплатанного шерстяного пледа.

«И какие же они все-таки прехорошенькие!», – грустно вздохнул про себя отец.

Оба младенца с первых же секунд встречи показались ему ужасно симпатичными. Но, тем не менее, младший из близнецов понравился фермеру почему-то немногим более старшего. В отличие от своего смирно лежащего брата, он постоянно ерзал на месте и то и дело норовил выпрыгнуть из корыта. Взгляд у него, равно как и телесное состояние, был также совершенно иным, нежели у увидевшего грешную землю десятью минутами ранее одноутробного соседа. На окружающий мир младший близнец смотрел не со свойственным всем новорожденным испугом, а вполне осмысленно и прочувствовано, как будто он уже имел возможность побывать в нем ещё до своего появления на свет и узнать суть всех обитающих здесь вещей и явлений.

«И, однако, философ!», – отметил про себя фермер.

Ему до смерти не хотелось браться за свое мерзостное предприятие, но бедственное до крайности положение, в котором пребывало последние лет пять его семейство, не могло не подтолкнуть его к быстрым действиям.

Кинув взгляд на свою усталую супругу и убедившись, что она по-прежнему находится в объятиях крепчайшего сна, он хорошенько закутал в плед бодрствующих малышей и осторожно вынул их из ржавой скрипучей люльки.