Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. (Мф. 7: 17-18)

Некоторые из уже порядком состарившихся жителей прекрасной Товании поговаривали, что ещё пару-тройку веков назад место отбросов на Помойной горе занимал чудесный фиговый сад. Хозяином последнего являлся великий и могучий Первый король, некогда покоривший себе весь жгучий и строптивый восток. Тем же старожилам самого жаркого государства было доподлинно известно, что их всесильный владыка любил смоковницы самозабвенной и преданной любовью. Даже о своем пятилетнем наследнике государь проявлял гораздо меньше заботы, чем о бездушных жительницах высочайшей в стране вершины, располагавшейся прямо напротив царского дворца.

Каждый вечер король вместе со старшим камергером, своим неизменным спутником и советчиком, совершал прогулку к Зеленой горе. Остановившись возле подножья величественной насельницы королевских владений, первый государь складывал на груди руки, будто смиряясь перед её природным могуществом, и долго, не отрывая глаз, любовался чудеснейшими зеленолиственными красавицами.

Эти миролюбивые минуты становились самым страшным временем для всех без исключения дворцовых жителей. Ибо король особенно не любил, и, скажем гораздо более, впадал в лютую и нестерпимую ярость, когда кто-нибудь отвлекал его от столь безмятежного занятия. Поэтому если в этот тихий для его души час во дворце случалась какая-нибудь беда, король узнавал о происходившем самым последним. Даже когда маленький царевич, всегда бывший непослушным шалуном, сломал ногу, владыку известили об этом происшествии лишь через неделю. Впрочем, король, привыкший целыми неделями, а то и месяцами не замечать бегавшего под ногами сына, не особенно расстроился и в этот раз.

– Получил по заслугам, а то ишь как разбегался, – проворчал он убитой горем царице, а затем, видимо, изъявив желание хоть каким-нибудь образом её утешить, добавил:

– И, в конце концов, кто из нас в детстве чего-нибудь не ломал?

Зато, когда тот же шаловливый наследник отломал ветку у самой чахлой смоковницы, решив сделать из неё лук, его тут же велено было выпороть жгучими розгами.

Казалось, государь никогда и ни за что не посмел бы расстаться со своими зелеными детищами. Но однажды в жизни владыки произошло одно весьма трагическое событие, заставившее его почти что сравнять с землей прекраснейшие из растений.

Здесь мало осведомленному читателю нужно непременно рассказать в подробностях об одной черте характера нашего государя, которая иногда очень сильно мешала ему трезво выносить указы. Дело в том, что тованский король с самого восшествия на престол неизменно любил только лишь две вещи в мире – дивный фиговый сад и свое королевское величество. О последнем он заботился с не меньшей тщательностью, чем о фигах, и никому не давал его поносить.

Так вот, его старший камергер, о котором автор уже посмел сказать несколько слов чуть выше, был не только самым ближайшим другом владыки. Этот сравнительно пожилой человек, перешагнувший уже шестой десяток, являлся для государя единственным из многочисленных преданных слуг, кто мог терпеть смиренно и с полным отчуждением от собственного самолюбия любые из его капризов. Что касается последних, то их, поверьте автору на слово, было до крайности много, ибо первый государь редко, когда был сдержан. Более того, в любом из разговоров он обязательно считал за неизменное правило показать камергеру, насколько его жалкая, хоть и придворная должность, ничтожна в сравнении с громкой и безграничной королевской властью.

Единственной причиной для уважения и в некоторой степени почитания старшего камергера служил его несомненный талант. Лучший друг короля был совсем не плохим писателем, перу которого принадлежало уже целых шесть книг. Все они были посвящены одному довольно-таки интересному персонажу с несколько странным именем. Звали его Гаулем, и был он ровно до шестой книги очень даже занятным пройдохой, этаким Воландом, только в более молодом обличии. Но в последней заключающей повествование части Гауль в силу некоторых жизненных обстоятельств, носивших главным образом трагический характер, и конечно же благодаря его величеству любви вдруг снова вышел на свет. Седьмая же книга должна была стать неким положительным итогом всей деятельности главного героя. Завершения этой истории желал не только сам автор, но и его драгоценнейшее сиятельство Первый король, который вместе со всей своей челядью был ярым поклонником бывшего плута.

В тот самый злополучный день камергер почти что поставил точку в своем главном творении, когда дверь его комнаты с грохотом отворилась и запыхавшийся от скорого бега слуга его величества, всегда без предупреждения врывавшийся в покои королевских подданных, вдруг объявил:

– Король желает выйти на прогулку!

Пешая вечерняя прогулка была обычной прихотью владыки. Только во все остальные дни государь выходил на неё не ранее девяти часов вечера, когда камергер уже успевал проделывать все запланированные своим светлым умом дела. В этот же день королевский посланник пришел почти на полтора часа раньше и застал писателя в самый разгар его творческих потугов.

Убрав с недовольным видом в стол так и неоконченную рукопись, камергер спустился во двор, где его уже поджидал король. По все время убегающим куда-то в сторону глазам старый слуга сразу смекнул, что достопочтенный правитель Товании пребывал в этот день не в самом радостном расположении духа. Впрочем, камергер уже привык к подобным переменам настроения, которые довольно часто происходили с царским величеством. Он поскорее поспешил принять такой же хмурый, почти печальный взгляд, тем более, что настроение его действительно было скверным.

– Мерзкий денек, мой друг, ужасно мерзкий, – скрипучим голосом выдавил из себя король, будто не желая вступать в разговор, ради которого он, собственно говоря, и позвал камергера.

– Абсолютно верно, мой господин, – так же отчужденно-скрипуче ответил слуга, пытаясь полностью соответствовать настроению владыки.

– Этот щенок снова разбил две моих позолоченных вазы, – немного повысив тон прохрипел государь.

Щенком его величество именовал сейчас своего наследника, которого, как уже было замечено выше, он не особенно жаловал вниманием. И хотя камергеру всегда было до смерти жаль этого маленького, каждую минуту получавшего оплеухи от своей не менее бедной брошенной матери, шалуна, он поспешил сейчас же согласиться с королем:

– Совершенно верно, о милостивый мой повелитель, совершенный щенок!

И тут же, решив хоть как-то осчастливить короля, радостно выпалил:

– Владыка, история почти закончена!

Но король, как будто никогда и не причислявший себя к поклонникам книг о Гауле, гневно ответил:

– Что значит почти? И вообще, кто же тебе, о ничтожнейший из моих слуг, сказал, что королю хочется прочесть твой очередной пресквернейший опус?

– Но владыке нравились…, – начал неуверенно камергер и тут же вынужден был прервать свою речь из-за слишком на этот раз громкого голоса государя.

– Несчастнейший из людей, – неистово завопил восточный правитель, – почему я, скажи на милость, обладая безграничной властью, не могу отправить на тот свет сейчас же, сию же минуту этого маленького негодяя? Ведь скажи я сегодня, чтобы его жалкую жизнь сравняли с землей – тысячи придворных нахлебников сию же секунду бросятся исполнять приказание. И ещё передерутся между собою за право быть первым. Посмотри на эти смоковницы, посмотри, камергер, они все мне сейчас высказывают покорность. Каждая из них знает, что только от моей и ничьей больше, слышишь, ничьей больше воли будет зависеть её дальнейшее пребывание на этой горе!

Камергер в тот же миг бросил взгляд на две близстоящие куцые фиги, стволы которых гордо высились над владыкой и, казалось, вовсе даже не помышляли о том, что прямо перед их острыми ветками прохаживает сам король.