Всхлипнув от ужаса и жалости, Юля перевела взгляд на тревожно запищавший монитор. На нем привычная кривая линия начала давать перебои, все реже и реже отмечая каждый удар сердца. Вновь взглянув на дочь, девушка в ужасе увидела сидящую на ее кровати ту самую девочку.

— Арина? — схватившись за горло, прохрипела Юля.

— Узнала, наконец, — усмехнувшись, отозвалась девочка. — Спросить меня хочешь? — полувопросительно, полуутвердительно произнесла девочка, склонив курчавую головку набок и глядя на Юлю темными умными глазами. — Так спрашивай. Отвечу. И лжу возводить не стану.

— Лера? — метнувшись взглядом к тревожно пищащему монитору, Юля с мольбой взглянула на сидящую на кровати девочку. Та, вздохнув, отрицательно покачала головой.

— Почему? — по мертвенно бледным, с яркими синяками щекам Юли слезы проложили мокрые дорожки. — Почему мы?

— Гордость. Жадность. Нежелание слышать и слушать. Неверие, — медленно, тихо и скорбно проговорила Аринка. Юля попыталась что-то сказать, но девочка подняла руку в останавливающем жесте. — У нас мало времени. Если хочешь услышать, слушай и не перебивай.

— То, о чем тебе говорили люди — чистая правда. Испокон веков в деревнях селились колдовки, богами одаренные. Но не просто так им дар был дан. Каждая должна была жизнь беречь, людям помогать. Им же поручались на воспитание и сохранение малые огневки — девочки, особо богами отмеченные, от огня рожденные, от него же и силу свою черпавшие. А сил эти девочки имели много. Очень. Колдовки и сотой части их силы не ведали.

Но мудрые боги посылали огневок на землю лишь перед бедой великою, смертью большому числу людей грозящею. Посылали с любовью огромной и справедливостью в сердце — могли огневки и карать, и миловать. Но, даже несмотря на то, что огневка могла и гневаться, и завет для нее был лишь один — жизнь за жизнь, она и любви была полна к людям. Иначе никак — как защищать станет, ежели любви знать не будет?

Но всегда, во все времена, большая часть огневок, дарованных богами, гибла.

И вот более ста лет тому начали рождаться огневки в большом количестве. Знающие люди шептались, склонив голову: «Беда грядет большая, великая». Только знающих тех было мало. Очень мало.

В тот раз огневок боги даровали больше сотни. Все погибли, и до пяти лет не дожив — дар у огневки рано просыпается, порой с колыбели. Часть из них матери сами придушили еще во младенчестве, узрев пламя адское, с рук девочек срывающееся, часть соседи добрые изничтожили. Не дошли они до колдовок.

Дали боги еще сто огневок людям, да колдовкам, не дожидаясь, покуда девочки в разум входить начнут, до трех лет забрать их заповедали. Но и эти девочки погибли — церковные служители на них охоту открыли, беса выгонять из младенцев принялись. Колдовок только двое и дождались.

И в третий раз боги дали людям более сотни огневок, дар им запечатав, покуда обряд проведен над ними не будет. Защитить хоть так девочек пытались, спасти. А колдовкам, едва девочка рождалась, о том известно становилось. Младенцами, едва года достигшими, их забрать было заповедано. И колдовки следили за огневками младыми, берегли их старательно, сохраняли. Лишь трех сберечь не удалось, остальных колдовки где выкрали, где выкупили, где так отдать им девочек убедили.

Одного не учли боги, печать на дар накладывая — того, что жить огневкам, хоть и оберегаемым, лелеемым, среди людей придется. И падали девочки, грубой рукой толкнутые, неловко в руках удержанные, за своеволие жестоко выпоротые… И роняли кровь девичью на Землю-матушку. Хоть каплю, но той капли довольно было. И считался обряд свершившимся, и дар, старательно сдерживаемый, на волю вырывался.

И вновь стали гибнуть огневки одна за другой, глупыми людьми погубленные. Осерчали боги, огневались. Трижды они людей спасти пытались, трижды беду великую от них отвести пробовали, трижды в дар им дочерей с частицей себя отдавали. Не приняли люди дар богов. И заповедали боги колдовкам, дитя огненное потерявшим, накладывать страшное проклятие на тех, кто в смерти огневки виновен станет. Да не на смерть проклятие — легко то больно — а на жизнь долгую, страданий полную, страшную, горькую. И саму землю их волею проклинать велено — чтобы вечно люди помнили и огневок загубленных, и беду великую, миллионы жизней унесшую. И будут жить те памятки до тех пор, покудова цена, богами заповеданная, выплачена не будет — жизнь за жизнь цена той памяти. И все, на землях памятных селиться вздумавшие, память людскую лишь укреплять станут, да волю богов людям жизнями своими показывать. А огневки, к месту тому навечно привязанные, следить за тем неустанно будут.

Аринка вздохнула тяжко, из глаз слезки выкатились. Подняла глаза на Юлю, снова вздохнула.

— Сама ты виновата в случившемся. Не раз и не два просили тебя уехать с земли проклятой. Но гордость твоя, и жадность, и нежелание других услышать причиной бед твоих стали, — взглянула Аринка на девушку глазами, слез полными, и растаяла.

По ушам Юли резанул резкий, тревожный писк монитора. В груди перехватило, голову пронзила острая боль. За дверью раздались торопливые шаги бегущих к палате реаниматоров. Последнее, что видела Юля — яркую зеленоватую точку на мониторе, рисующую абсолютно ровную прямую.

По весне возле заборчика, выкрашенного яркими красками в виде карандашей, остановился новый автомобиль стального цвета. Из передней дверцы выбралась женщина примерно сорока лет, потянулась, и, держась за дверку минивэна, огляделась вокруг.

— Блин, ну, Юлька как всегда в своем репертуаре. Детство в заднице играет. Дим, ну ты только глянь на эту порнографию! — махнула она рукой в сторону заборчика. — Теперь еще траты. Забор нормальный ставить надо. Еще неизвестно, что она там на участке натворила! Вот как была всю жизнь непутевая, так и померла непутевой. Еще и дите угробила!

— А мне нравится, — улыбнулся вылезший с водительского места полноватый, в годах, мужчина. — Может, не стоит его менять? Смотри — яркий, красивый. К тому же новый. Зачем тебе другой?

— Да разве это забор? Эта загородка от кур не спасет! Ох, беда… Чует мое сердце, возиться нам тут долго, пока до ума доведем. Смотри, сколько деревьев на участке! — Наталья закрыла дверцу машины и направилась к калитке. — А эта скамейка тут еще зачем? Дим, сегодня же чтобы убрал! Еще мне посиделок под забором не хватало! О Боже! А это что, дуб? Ужас какой! Тень на пол участка! Дима, сюда еще рабочих надо, пусть спиливают все! Она тут что, лес развести хотела?

— Мам! — донеслось от машины. — Нам выйти-то уже можно?

— Да выходите уже. Только не лезьте пока никуда, ради Бога! Вон, по дороге побегайте.

— Мам, а там качели! — пропищала девочка лет пяти. — Пойдем на качели!

— Сначала калитку открыть надо… А я ключ найти не могу! — раздраженно копаясь в сумочке, ворчала Наталья.

— Да и замка нет. Может, она открыта? Ты не пробовала? — обойдя жену, Дмитрий слегка толкнул калитку. Та свободно открылась. — Ну вот, а ты ключ, ключ… — проворчал мужчина, проходя вперед по тропинке. — Танюш, вон твои качели! Беги играй! — слегка подтолкнув младшую дочку по направлению к качелям, улыбнулся мужчина.

Толкая обоих родителей, мимо них промчались наперегонки девочка лет двенадцати и мальчик лет девяти, на бегу споря, кто первым добежит до плетеных кресел. Танюшка, спрыгнув с качелей, помчалась за братом с сестрой. Через минуту трое детей, толкаясь и споря, делили между собой кресла.

Наталья, осмотрев тем временем калитку, пожала плечами, направляясь к дому и продолжая ворчать:

— И правда замка нет… Нет, Дим, ты глянь только! Звонок она поставила, а плохонький шпингалет повесить… — женщина покачала головой. — Хотя на такой забор-то…

— Здравствуйте! — донеслось от калитки.

— Здравствуйте, — повернувшись, ответила Наталья пожилой женщине, переминавшейся с ноги на ногу возле забора, но не пытавшейся войти в калитку. — Что хотели?