Слыша выстрелы и звон клинков, Никифор все же колебался – принять ли ему участие в битве или спокойно ждать в сторонке ее конца. В обоих случаях была оборотная сторона. Если победят кочевники, в чем он в общем-то не сомневался, его с Нюрой уведут в плен. А если все же победят приютившие их люди, как потом смотреть им в глаза? Да, он их недолюбливал, но разве может казак отсиживаться в лагере?

Разумнее всего было отыскать Нюру и потихонечку уйти, пока это сделать было еще возможно. Но Никифор не ушел.

Пробудившееся внутри непонятное чувство вдруг заставило его выхватить саблю и поспешить к реке, где, как он был твердо уверен, обороняющиеся очень нуждались в его помощи.

Грозно размахивая саблей над головой, он со страшным криком вклинился в самую гущу боя. Беспощадно рубя выскакивающих на берег всадников, с перекошенным лицом он метался по берегу. Вдохновленные боевым духом Никифора мужики, которые до его прихода собирались было отступить, вновь ринулись в бой.

Острая сабля в крепкой руке казака ловко разила визжащих кочевников, сверкая в самом центре сражения. Рубя врагов, он неожиданно понял, что заставило его вступить в бой. Нет, не благодарность к приютившим их людям. И даже не желание блеснуть своей удалью. Надежда быть убитым – вот что толкнуло его к берегу с саблей наголо.

Да, Никифор искал смерти! Печаль по невинно убитому брату сжигала душу. Только смерть могла унять эту мучительную боль, а потому…

– Браты, а нукось подмагнем герою! Подналяжем на нехристей, браты.

Пробившийся к казаку Гавриил сильным ударом выбил из седла кочевника и непрошибаемой горой встал рядом с казаком.

– Секи, руби, рви нехристей до смерти! Никово ня щадя, таков наказ мой!

Натолкнувшись на мощный отпор малочисленного противника, киргизы занервничали. Они растерянно заметались по берегу, явно борясь с желанием уйти обратно, на противоположный берег. Взбодренные намечающимся успехом мужики, сплотив ряды, предприняли контратаку. Плечо к плечу они смело ринулись вперед, размахивая саблями. И даже при слабом свете луны были хорошо видны их полные решимости бородатые лица.

– Ванька, отсекай… От реки отсекай змиев! – Гавриил, успевая рубить киргизов, одновременно наблюдал за всем, что происходило вокруг, и громкими выкриками отдавал приказы. – Ноги коням секите, а нехристей апосля дотюкаем!

– Пошто стоите? – вторил ему разгоряченный Никифор. – Колите пиками поганцев! Лупите их в хвост и гриву!

Предводитель орды, желая преломить ход боя, который начал складываться не в их пользу, взмахнул саблей и, пришпорив коня, ринулся на Гавриила. Он старался подобраться к нему сзади, чтобы срубить голову силача. Но Никифор молниеносно разгадал коварный план степняка. В мгновение ока он оказался у него на пути и вонзил в его грудь саблю по самую рукоятку.

Этот смелый и решительный поступок сразу решил исход битвы. Оставшиеся без предводителя кочевники повернули коней и ринулись в реку, подгоняя уставших животных острыми шпорами. А выигравшие тяжелую битву мужики, проводив их криками и улюлюканьем, сгрудились вокруг Никифора, во всеуслышание восторгаясь его невиданной доблестью.

Последним подошел Гавриил. Не церемонясь, он растолкал могучими плечами своих соратников, бросил саблю и обнял казака:

– Поистине Хосподь прислал тя к нам, воин, в пучине тяжких испытаний! Ты спас нас всех от гибели и позора, герой! Кабы не ты, – его голос дрогнул, и преисполненный чувств великан уткнулся лицом в плечо Никифора, – кабы не ты…

– Будя… будя. – Не зная, что сказать, казак заключил Гавриила в ответные объятия. – Вишь, не зазря маялись. Гляди, сколь кыргызцев порубали – пропасть.

– Оно ниче. Я щас. – Гавриил шмыгнул носом, утер кулаком глаза и, справившись со слабостью, грозно оглядел толпившихся вокруг мужиков. – Но чаво уставились? Пошто бельмы лубошные пялите? Эвон трофею скоко валятся. Все собирайте – и в стан.

– С конями што деять, батько? – спросил кто-то из мужиков.

– Резвых словить, а хворых прирезать. Да, ешо об калеченых позаботьтесь… Авдей, где опять тя носит? Так и ведай, за все с тя воспрошать буду.

Затем он подошел к реке, вошел по колени в воду и погрозил кулаком едва различимому в ночи противоположному берегу:

– Ото бисово племя! Ешо носы сунете, самолично ямгурчей[13] ваш поганый навещу и всех порешу от мала до велика!

Облегчив таким образом душу, Гавриил обмыл водою саблю, бережно убрал ее в ножны и, словно спохватившись, встревоженно оглядел берег:

– Тимка, хде ты? Пошто отцу на глаза не кажишся?

– Ково энто ты кличешь? – спросил Никифор, проделав то же, что и старец. – Уж не тово «удальца», што мне в спину дубьем заладить норовил?

– Ево, ево, – закивал Гавриил. – Один-разъединственный он у мя остался…

– Аль много было? – нахмурился казак, не удержавшись от нежелательного вопроса.

– Сколь пальцев на руках обеих. Да дочка тож была, – ответив, Гавриил тяжело и протяжно вздохнул. – Всех Хосподь прибрал, соколиков. Хто в боях пал, кого хворь скосила. Тимоха вот остался, младшенький. Берегу ево пуще ока! Ну, хде ж его носит?

Присев на прибрежный камень, Никифор хмуро наблюдал, как Гавриил бродит по берегу, разыскивая сына среди усеявших берег трупов. К нему вновь вернулась злость на мужиков, особенно на юнца. И тут он вспомнил убитого брата, чье имя носит и этот…

– Сыскал, сыскал, – выбежал из кустов мужик, которого Гавриил во время боя называл Ванькой. – Вона тама лежит, поспешайте.

Когда Никифор приблизился к окружившим своего предводителя мужикам, Гавриил плакал навзрыд и причитал:

– Ой, не уберег я тя, зернышко мое… Как матери теперя в глаза глядеть-то буду? Ой, горе мне горькое… Последний отрок с жистью простился.

Никифор встал на колени рядом с Гавриилом, наклонился и приложил ухо к груди парня. Биение сердца прослушать не удалось, и он выпрямился. Затем коснулся пальцем губ Тимохи и почувствовал, как они чуть вздрогнули.

– Он жив! – объявил казак неожиданную и радостную весть. – Токмо без памяти он.

– Оглаушило, – присел рядом Иван и провел ладонью по лбу юноши. – Не коснулась ево сабелька басурманская. Эвон и лежит в сторонке.

– Эко угораздило, – посочувствовал со вздохом кто-то в толпе.

Гавриил припал ухом к груди сына, разорвав на нем рубаху. Сердце стучало медленно, будто задумчиво, но стучало.

– Жив она, – пробормотал Гавриил, не веря своим словам, и спешно, словно устыдившись, размазал по щекам слезы.

Прибежал от реки один из мужиков, принеся воду в пригоршне. Тимоху осторожно ощупали – было ободрано плечо, и все. Воду вылили на лицо юноши, а кто-то еще положил ему на высокий чистый лоб смоченный водою платок, отведя рукой курчавые пряди волос.

Приходя в себя, Тимоха вздохнул протяжно и жалобно.

– Оставьте нас, – шепотом распорядился воспрянувший духом Гавриил. – Идыте к молитве готовьтесь, а мы щас…

Мужики неохотно разбрелись кто куда. Но Никифор остался рядом с парнем, правда, из уважения к его отцу немного отошел.

– Тимоша, – тихо позвал Гавриил и нежно провел рукой по голове сына.

Его веки заколебались. Легкое дуновение жизни пробежало по лицу. Он с усилием открыл глаза, вздохнул и сразу же поморщился от боли. Гавриил заботливо пригладил платок на его лбу. В ответ сын беспомощно улыбнулся ему. В порыве благодарности старец склонился над ним и поцеловал в лоб.

Когда он поднимался с колен, Никифор с угрюмой ухмылкой подхватил его под руку и с неприязнью взглянул на Тимоху, заподозрив его в том, о чем не хотел распространяться во всеуслышание, особенно при отце, который в своем чаде души не чаял.

Дабы заглушить тоску по Нюре, Степка всячески загружал себя работой: рубил лес, помогал женщинам, обеспечивая их водой и дровами, охотился, рыбачил, а также охранял лагерь.

И получилось так, что тоска исчезла. Все чаще он чувствовал себя счастливым, а свою жизнь – полнокровной и богатой.