Первой заговорила Нюра. Она покосилась на пасмурное лицо сестры и тихо сказала:

– Мама шибко хворает. Боюсь я, Маня, што она…

– Скорее бы отмаялась, сердешная. – Маша тяжело вздохнула и окинула безразличным взглядом подворье. – Не жисть энто. Кому падучая прилипнет, лекарь сказывал, знать, пора собираться.

– Куды собираться-то? – не поняла Нюра.

– Знамо куды, душою в небеса, а телом в землю. Нас уж соседи сторонятся: заразиться хворью черной пужаются.

– А Севастьян твой эдак же думат?

При упоминании о муже Мария поджала губы и обиженно сказала:

– Об чем говоришь-то, глупая. Ево как по голове саблей кыргызы оховячили, так вон боле не думат. Ладно хоть руки-ноги целы и к хозяйству охоч.

Сестры помолчали. Мария сокрушенно вздохнула и посмотрела на плетень:

– Не лежала у мя душа к нему. Хоть пропади! А теперь и боле. Калека ведь…

Нюра заерзала на завалинке. Ей не нравилось, когда сестра плохо отзывалась о своем муже Севастьяне, тихом и безобидном казаке. Желая сгладить тягостное впечатление от ее слов, она покосилась на Машу и сказала:

– Да будя ты, будя. Ну, чем Севастьян те не муж? И любит, и по хозяйству все справно ладит.

– А глаз мой на нево не глядит! – отрезала сестра и резво поднялась с завалинки. – Пойду я, пожалуй. Ты за матушкой приглядывай да не забудь, што завтра базар. Подем на народ поглазеем да себя покажем.

Проводив Машу полным сожаления взглядом, Нюра съежилась от появившегося вдруг нехорошего предчувствия. Предложение сестры сходить на базар она почему-то встретила не с прежним восторгом, как раньше. Ей не хотелось отлучаться от больной матери, но…

Неожиданно она вспомнила Степку, его румяное несколько удивленное лицо, которое всегда сияло при их встрече. На лице юноши отражалась та неподдельная доброта, которая волновала девушку, заставляя то краснеть, то бледнеть, испытывая состояние невыразимого счастья. Все его братья пали в походах, мать едва не сошла с ума.

Нюра вспомнила его дядю Никифора, и на ее лицо легла тень. Этот огромный казак пугал ее. Особенно она боялась его с того памятного дня, когда он настиг девушку на улице и, обдавая перегаром, пытался поцеловать. В те ужасные минуты он напоминал собою страшного оборотня, а его звериная сила… Он едва не забил до смерти свою жену Груню, которая, к счастью Нюры и своему несчастью, оказалась рядом и попыталась оттащить ополоумевшего Никифора. В порыве дикой злобы он швырнул Груню на землю и пинал до тех пор, пока не подоспел атаман Меркурьев с десятком казаков. Нюра помнила суд над дебоширом, его прилюдную порку на майдане и позорное изгнание из городка.

Никифор все перенес молча. А когда его, униженного и опозоренного, выводили за ворота городка, он как-то пристально посмотрел на нее, жутко ухмыльнулся и, вскочив на коня, исчез в степи. Казак уехал, а страх не покидал девушку. Она чувствовала, что он еще объявится, и ждала этого дня, как что-то неотвратимое и пугающее.

– Не ходы завтра на базар, дочка. Манька пущай себе идет, а ты не.

Мать, покачиваясь, вяло вышла на крыльцо, подошла к Нюре и тяжело опустилась на завалинку рядом с нею. Медленно повернув голову, посмотрела на девушку проницательным, изучающим взглядом.

– Делом займись, но не ходы.

Нюра ничего не ответила. Она лишь со страхом посмотрела на мать и осторожно взяла ее за руку. Измученная болезнью женщина привалилась к стене хаты и устало прикрыла глаза:

– Привиделось мне давеча во сне, што худо те придется, Нюра. Степняков стан видела. Тя средь них. О, горе… горе горькое! Тяжелая жизнь тебя ждет, доченька. Много лиха повидашь на своем пути, о, горе!

Из распахнувшейся двери амбара показалась коротко остриженная голова Гришки. Мальчик вышел с бледным лицом. Он со страхом смотрел на мать – сморщенную и беспомощную.

– Мама, – прошептала девушка, – иды в хату.

Она поцеловала мать в покрытый каплями пота лоб и, вскочив с завалинки, нежно обняла ее:

– Отдохни, слаба ты ешо.

Бережно поддерживая мать, Нюра завела ее в дом и усадила на скамью. Девушка едва не расплакалась, проведя ладонью по ее трясущейся голове. Поправив постель и подушку, она уложила мать на постель и привычно села у изголовья.

– Нюрка, не выходы завтра из хаты.

Девушка прослезилась, глядя на мать, маленькую, слабую, лишенную всех сил, кроме силы своего убеждения.

– Христом Богом прошу!

Нюра провела платком по взмокшему лицу матери и ласково сказала:

– С тобой я останусь, мама.

– Нет, ты пойдешь. Ведаю я! – Мать неожиданно резко села, затряслась в бессильной злобе и истерично закричала: – Все… все мне ведомо! Сон вещий был мне. Ты… ты…

Она взмахнула тощей ручкой с набухшими жилами:

– Не пушшу… не…

Обессилев, опрокинулась на подушку и захныкала:

– Господи, дозволь помереть-то спокойно!

Слезы ручьями стекали по щекам Нюры, наблюдавшей за этой душераздирающей сценой, но она молчала. Девушка испугалась: она никогда не видела мать такой. Опустившись перед ней на колени, Нюра уткнула лицо в подушку и громко по-детски разревелась.

Вбежавший в горницу Гришка замер, беспокойно вращая глазенками. А Нюра продолжала рыдать и только повторяла с отчаянием: «Я такая несчастная… Такая несчастная, Господи!..»

Подкрепившись, казаки и их жены расположились на ночлег. Атаман Арапов расставил сторожевые посты, а сам присел у костра и принялся внимательно изучать стрелу. Степка долго наблюдал за ним со своей лежанки, но сон не шел, и он решил поразмышлять. О чем? Конечно, ему хотелось вспомнить Нюру. Особенно их последний вечер, когда он впервые поцеловал ее. Был бы рядом отец – несдобровать. Головы бы не снес, а вот камчой бы приголубил на славу. Он что саблей, что плетью – все едино владеет знатно.

Вспомнив разгневанное лицо отца, разом затмившее милый образ Нюры, Степка вздохнул и потянулся. Это не укрылось от внимательных глаз атамана. Глядя на костер и не оборачиваясь, он усмехнулся и сказал:

– Пошто зенки-то пялишь? Аль замерз?

– Сна нету, – посетовал Степка, после чего поднялся и приблизился к костру. – Хоть глаз коли. Нынче так умаялся на веслах, думал, крепше медведя зимой дрыхнуть буду. А вишь на деле-то как? Вот и пойми тут.

– Будя брехать. – Арапов посмотрел на юного казака. – Поди вызнать че удумал? Твое мурло мне што Библия. Чту по нему без напряга особливово.

– А ведь твоя правда, батько.

Степка уселся рядом, пытаясь понять, как это атаман смог догадаться о его желании. Неужели и вправду на лице что написано?

– Кыргызов стрела. – Арапов с отвращением швырнул ее в костер. – Неймется степнякам. Все нас на прочность сведают.

– А мы их сдюжим, коли навалятся? – спросил Степка. – Их же тьма, а нас?

– А нас тышша! – Атаман сжал кулаки и недобро покосился в сторону реки. – С нами грамота государыни и Сената. А энто посильней любой тышши будет! И ешо… Мы не воровать идем, а свое отделять от чужово! Вот крепостицу воздвигнем, и зараз степняки образумятся.

– Правда твоя, батько, – глядя на костер, хмыкнул Степка. – Посмотреть бы вот на государыню. Какова она?

– Баба как баба. – Арапов пожал плечами. – Да и видал я ее издалече.

– На наших казачек похожа? – спросил Степка.

– А хто ее знат? Издалече нет. Да и на бабу она мало похожа. Чисто ангел с крылами! Во как!

– А челобитню-то как ты ей всучил, батько? Небось ни в каку брать не хотела?

– Для како ляду государыне белы ручки о наши челобитни пачкать? Для тово ейных слуг навалом. Слыхал я вот, гутарили, што один то подает, другой – энто… Тышши их там, во дворце-то, и все при деле!

– А челобитню хто взял? – не унимался Степка. – Слуга аль генерал какой? Слух ходил, што генералов ешо более слуг при государыне.

– Про то не ведаю. – Арапов поворошил палкой костер и после короткой паузы вдруг заявил: – Чую, што слуг, што генералов число великое!

– Ужель так много? – округлил глаза Степка.