Но мечты мечтами. Несбыточны они. Не видать ему более до конца дней своих улиц Яицка, так как въезд ему туда заказан. И кто этому виной, понять трудно. То ли племяш Степка, то ли красавица Нюрка, то ли его необузданный вспыльчивый характер, сделавший его в сорок лет изгоем? Да разве только изгоем? Волком степным, гадом постылым. По решению круга любой казак отныне вправе избить его, застрелить или зарубить, если только он посмеет нарушить запрет и приблизится к городу.

Эх, Нюрка! Тварь подколодная! Сгубила его, на корню сгубила. А ведь кто был когда-то?! Первейший казак в Яицке. ГЕРОЙ! Ни одного похода на киргизов не пропустил. Рубился всегда в первых рядах. А сколько ран на теле носит! Не счесть! Но не послужили раны и доблесть былая порукой, когда…

Конь тихо всхрапнул и застриг ушами – верный признак, что к мару[6] кто-то приближается.

– Тсс… – шепнул он, нагнувшись, коню в ухо и потрепал его по промокшей гриве. Но и у самого сердце сжалось от необъяснимой тревоги, а рука легла на рукоять сабли.

– Эй, Никифор, я энто, – прозвучал в темноте знакомый голос брата, и спустя мгновение он, словно из-под земли, вырос у правого стремени. – Слышь-ка, Никифор, зазря приехал-то.

Брат взял его за руку и, пересиливая дождь, закричал:

– Зазря, грю, головушкой рискуешь. Одна она у тя…

– Замолчь, Тимка, – злобно рыкнул на него Никифор. – Че базлашь, сукин ты сын?

– Дык ведь посекут тя. Ей-богу, посекут. – И Тимофей зашептал в ухо склонившемуся к нему брату: – Атаман давеча у избы сказывал, што самолично смахнет башку с тя, ежели…

– Ешо поглядим, – отмахнулся, как от назойливой мухи, Никифор. – Кишка тонка со мною тягаться.

– Дык оне гуртом навалятся, сотней. Никиша, уезжай, Христа ради! Уезжай, прошу…

– Да погодь ты, идол! – ругнулся Никифор. – Сказывай, че ешо в куренях бают. Как племяш Степка житует? Как… – Он замялся и после резкого выдоха продолжил: – Нюрка как, лярва проклятущая?

– Погодь малость, дай осмыслю. – Тимофей провел ладонями по лицу и, пожав плечами, сокрушенно вздохнул. – Степка с Васькой Араповым на Сакмару подался. Присмотреться хотят и…

– Плевать! – возбужденно рявкнул Никифор и, спрыгнув с коня, схватил брата за ворот рубахи. – Сказывай об Нюрке. Хде она? Аль с ним подалась?

– Забудь ты ее, Никиша, – без всякой злости, но твердо заговорил Тимофей. – Не твоя она… НЕ ТВОЯ!

– Энто мне разуметь, а не вам! – позабыв про осторожность, взревел Никифор. – Не отступлюсь от нее, покудова ноги ходют.

– Просватана девка за Степку, как не поймешь, – принялся увещевать брата Тимофей. – За сродственника к тому ж…

– Тады пошто он в поход ушел? На Сакмару?

– Атаман Арапов упросил, – спокойно ответил Тимофей.

– Пошто так?

– Люб он ему.

Никифор задумался. Опустив голову, он потрепал по загривку Хана, после чего расправил могучие плечи и дико захохотал:

– Не бывать тому. Слышь, братенька, не бывать! Покудова Степка веслами мозли набиват, я тута. Умыкну девку – и поминай как звали!

– Грех энто, – вздохнул Тимофей.

– А нынче все грехом чтится. Куды ни плюнь, все грех.

– Негоже девку трогать. Сродни ведь Степка нам, фамилию одну носим.

– Мочи нет, Тишка. Не могу я! – Никифор подставил лицо дождю, а Тимофею показалось, что брат даже всхлипнул. – Как узрил ее проклятущую, так и свет померк. Скачу по степи – ее вижу. Глаза закрою, а она предо мной стоит.

– Ой, не к добру се. – Тимофей вновь попытался отговорить брата. – Никиша, опомнись! Всю родню супротив себя обратишь. Я ужо не говорю об…

– Вота че… – Никифор положил руку на плечо брата. – Нет у меня ниче боле, акромя Нюрки, понял? Волк я, зверюка без роду и племени. Нет мне возврата в Яицк и к семье тож. А жисть на том ешо не кончатся!

– Че ты удумал, однако? – Тимофей смахнул с лица капли дождя и попытался рассмотреть глаза брата.

– Жисть сызнова зачать хочу, – охотно пояснил тот. – Умыкну Нюрку и на Дон подамся. Таким казакам, как я, завсегда рады хоть на Исети, хоть на Дону!

Затем он встряхнул опустившего голову брата за плечи и, пригнувшись, спросил:

– Подсобишь мне, Тимоха?

Тимофей молчал. По всему было видно, что он рад бы помочь брату, но не в силах решиться на предлагаемое Никифором воровство. Но родственные чувства все же возобладали над разумом, и он обреченно взмахнул рукой:

– На худое ты меня толкашь, брат. Но… так тому и быть – даю согласие.

Никифор, обрадовавшись, обнял брата:

– Ужо базара дождемся, Тимоха. Ужо…

– А не сгубим мы девку-то, брат? – неожиданно засомневался Тимоха. – Не люб ты ей, знамо дело. Затоскует, зачахнет и…

– Стерпится – слюбится, не впервой, – отрезал Никифор, которому не понравились сомнения брата. – Не впервой ужо.

– Как знашь. – Тимофей поскучнел и засобирался уходить. – Токо совет прими, не возбрезгуй.

– Како ешо совет? – насторожился Никифор.

– Никогда боле здеся не объявляйся. Забудь мать, отца, сестер, братьев. Меня тож забудь.

– А жить-то как тады?

– Как знашь!

– Добро. – Никифор тряхнул головой и с яростью сжал рукоять сабли. – Ну так че, теперя ты выслухаешь мя?

– Завсегда. Стало быть, на роду мне писано руки загадить. Слухаю тебя, брат…

Нюра Батурина стояла у реки и с грустью смотрела на мутную воду. Раньше она любила теплый чистый Яик. Еще бы, она выросла на реке – полноводной, стремительной и неповторимой своей захватывающей красотой. Девушке нравилось ходить босиком по воде и, нагибаясь, трогать крохотные волны, монотонно набегающие на берег. Руки чувствовали мягкую свежесть воды, а глаза восторженно наблюдали за солнечными бликами, за сказочной игрой красок. Но сегодня…

Придерживая рукой туго заплетенную светло-русую косу, Нюра отвернулась от реки и не спеша пошагала в городок. Сегодня она ненавидела Яик, его весенние черные воды. Конечно, девушка понимала, что река вообще-то ни при чем, а расставание с милым невечно. Но сколько оно продлится, Нюра не знала, и от этого тоскующему сердцу не становилось легче.

– Нюра, Нюрка, хде тебя леший носит?

Подняв глаза, девушка увидела бегущего навстречу братишку Гришку. Ее грустное лицо стало тревожным и виноватым.

– Че, опять маме худо?

– Падучая… опять падучая корежит, – испуганно объяснил мальчонка. – Лицо эко небо перед дождем, а глаза…

Не найдя подходящих слов, Гришка соединил большие и указательные пальцы обеих рук и выпалил:

– Во-о-о какие!

Схватив мальчика за худенькую руку, она поспешила в курень, который, к счастью, находился недалеко от реки.

Семья Батуриных много лет проживала в Яицке. Сколько точно, Нюра не знала. Да и не интересовали ее такие мелочи. Жили безбедно, да и не богато. Словом, как подавляющая часть населения городка. Отец и старшие братья Иван и Василий большую часть жизни проводили в седле, участвуя в бесконечных походах. А вся тяжесть забот о хозяйстве прочно лежала на плечах матери, сестер и ее, Нюриных.

В общем-то девушка не сетовала на судьбу. Такова доля всех жен, матерей и сестер казаков. И с этим никто не спорил. Со старины повелось, что каждому свое. Но вот беда: последний год мать подкосила неизлечимая болезнь, которая с каждым днем вытягивала из нее жизненные силы. Скорее бы отец с братьями вернулись из похода. Нюра боялась, что они не успеют застать мать живой. А тут еще Степка уплыл с Араповым куда-то в верховья Яика. О Господи, как ей его сейчас не хватает!

Когда девушка вбежала в горницу, мать сидела на скамье и безучастно смотрела на образа. Цвет ее лица уже не напоминал собою небо перед грозой, но нездоровый желтый оттенок на впалых щеках говорил, что радоваться нечему. Нюра и вошедшая за ней следом сестра Маша осторожно уложили обессилевшую женщину на скамью, укрыли одеялом и, присев у изголовья, терпеливо дождались, когда мать заснет.

Затем сестры вышли из хаты и расположились на завалинке, спрятавшись от ярких лучей солнца под раскидистыми ветвями осокоря.