Наверное, Зимина думала точно так же, ничем не выражая собственных чувств после того как Паше по злой иронии судьбы пришлось совершить то же самое — убить ее хахаля, преспокойно собиравшегося слить свою любовницу. Вот только могла ли она с этим смириться — не умом, а сердцем? Неужели ничего не дрогнуло в ее измученной душе при мысли о том, какую цену пришлось заплатить за собственную свободу и свободу своих друзей? Да и любила ли она так сильно, чтобы подобная жертва показалась неоправданной и чудовищной? Или, узнав правду, с безжалостной рассудочностью вычеркнула этого человека из своей памяти, поставив на его имени клеймо “предатель”?

“В таком случае, мы в расчете”, — невесело усмехнулся про себя Паша, провожая взглядом тающие в густом летнем воздухе колечки сигаретного дыма. От выкуренного уже саднило легкие, но пальцы на автомате зажгли следующую сигарету, которая после первой же затяжки раздраженным щелчком была отброшена в сторону. Безумно тянуло обратно в дом, но Ткачев не сделал попытки подняться со ступеней, продолжая вслушиваться в сонную деревенскую тишину. Безнадежный мертвенный холод душил изнутри, стоило только представить, что снова придется увидеть ее глаза — равнодушные, непроницаемые, выражающие разве что усталость глаза единственной женщины, необходимой ему.

Паша вернулся только когда непроницаемая темнота ночи постепенно начала сменяться робкой серостью предрассветных сумерек. В доме было темно и тихо, лишь из-под неплотно прикрытой двери одной из комнат лился слабый свет непотушенной лампы. И, не успев себя остановить, Ткачев осторожно проскользнул внутрь, бесшумно прикрывая дверь. Опустился на край постели, отмечая и привычную бледность на лице Ирины Сергеевны, и черноту под глазами, и то, как она слегка вздрагивала во сне, будто от холода. И Паша, поправив сбившееся, безнадежно скомканное одеяло, понял, что совсем не хочет уходить. Его место здесь, рядом с ней — во всех смыслах этого слова. Так должно быть. И так обязательно будет.

***

Ира проснулась внезапно, с вылетающим сердцем, дрожью в руках и прошибающим до костей ознобом. Долго лежала неподвижно, крепко, почти до боли зажмурившись и ожидая, когда утихнет раздирающий изнутри грохот участившегося сердцебиения. И только открыв глаза, ощутила какую-то неправильность своего положения. Медленно повернула отяжелевшую от сна голову и почувствовала, как вдруг моментально схлынул недавний кошмар. Достаточно было лишь увидеть спокойное, даже умиротворенное лицо спящего рядом мужчины, почувствовать сильные, уверенно обнимавшие ее руки… Ира вспомнила вчерашнюю сцену и слабо усмехнулась. Надо же: раздражался, ревновал, кипел, но все равно никуда не ушел, не оставил ее одну, как ни в чем не бывало вернулся в постель, словно и во сне хотел защитить, уберечь от чего-то. Любой другой на его месте после той резкой отповеди просто хлопнул бы дверью, предоставив ей самой разбираться со своими проблемами, сомнениями, терзаниями. Любой другой, но не Ткачев. Горло сдавило спазмом. Сколько же сил нужно было Паше, чтобы не только простить и забыть все, что было, но и воскресить в своей душе способность чувствовать, любить и не бояться этого. Так имеет ли она право оттолкнуть его теперь? Лишь из страха открыться, довериться, не защищаясь привычной броней холодного равнодушия. И внезапно явившаяся мысль почему-то совсем не покоробила своим цинизмом: а ведь ей наплевать на ту стену совершенных поступков, что успела возникнуть между ними. Ей не кажется чудовищным в полное свое удовольствие спать с человеком, который лишил жизни ее почти любовника; хуже того — нет ни сожалений, ни чувства вины, хотя должна была догадаться, предотвратить, остановить. Но — ничего. Как будто все чувства, связанные с Забелиным, атрофировались в одно мгновение, наверное, в тот самый миг, когда ей открылась правда. И снова раздраженным эхом отозвался в памяти злой, наполненный отчаянием вопрос Ткачева, вызывая кривую усмешку. Знал бы он… Нет, лучше ему не знать. И, поежившись, словно от внезапного холода, Ира с неохотой выскользнула из постели, едва не поддавшись постыдной бабской слабости — спрятаться в крепких объятиях от всех проблем. И замерла от простого осознания: вот то, что пугало ее больше всего, — рядом с Ткачевым она становилась непозволительно слабой. Роскошь, которую она просто не может себе позволить.

Непослушными пальцами Ира нащупала в тумбочке заветную упаковку. Вытащила последний блистер и, уже потянувшись, чтобы вытащить таблетку, швырнула обратно. “Даже теперь не может оставить в покое”, — сцепив зубы, подумала с неожиданной злостью, вспоминая причину своих кошмаров и раннего пробуждения. Неужели это навсегда останется с ней? Просыпаться среди ночи в холодном поту, отгонять от себя впечатавшиеся в подкорку ужасные картины, глотать таблетки… А ведь ей казалось, что все уже позади. А может быть, это цена ее горького счастья? Позволить Паше быть рядом и мучиться от кошмаров или выдрать из сердца дурацкую привязанность и спать спокойно? А то, что выдирать из себя эти чувства придется с болью и кровью… Как-нибудь переживет. Забудется, утихнет, отболит. Она и не с таким справлялась.

А он?

Ирина до онемения вцепилась пальцами в подоконник, ломая ногти, пораженная внезапным озарением: ради него она готова на эту жертву. Готова к постоянным кошмарам, к засевшему где-то в глубине души страху новой потери, к его молчаливому не-прощению, которое он и сам вряд ли осознает. Плевать. Он ищет с ней счастья; он нашел в себе силы признаться в этом и отдавать ей последнее, на что способна измученная, потерянная душа. Так неужели у нее не найдется сил помочь — ему, себе, им?

Ира подняла голову, вглядываясь в рассветно-чистое небо, в кружево сплетенных ветвей, в купола маленькой ветхой церкви… И вдруг возникшее странное, неожиданное решение заставило выпрямить плечи, стряхивая остатки усталой, давящей безысходности. Наверное, глупая, бессмысленная надежда, но в тот момент, охваченная сердечной искренностью своего порыва, Ирина готова была поверить во что угодно. Лишь бы это им помогло.

***

Зимина никогда не верила в бога. Слишком много грязи видела в жизни, слишком много плохого сделала сама. Прежде, часто наблюдая, как совершается очередная чудовищная несправедливость, задавалась вопросом: если бог существует, почему он позволяет твориться всем ужасам, происходящим вокруг? И находила простой, очевидный ответ: да потому что его не существует. Человек сам имеет право вершить справедливость, не полагаясь на какие-то высшие силы. И судить, и наказывать себя тоже способен сам — собственная совесть гораздо страшнее небесной кары.

Но сейчас, неожиданно для себя, стоя перед старинной потемневшей иконой сурово взиравшего на мир святого и неумело, неловко перекрестившись, Ира с внезапным жаром просила прощения. Не ища оправданий, не убеждая себя, что “так было нужно”, “сама виновата”, “не только ради себя” — все заученные фразы больше не шли на ум. На смену им приходили другие — слова молитв, неумелые, неправильные, но идущие от самого сердца и тем чистые, правдивые слова.

Их было много, этих слов, неизвестно к кому обращенных: и признание вины перед теми, в чьих смертях была виновата; искреннее желание избавиться от невыносимого груза поступков — своих и чужих; и горячая мольба за тех немногих по-настоящему близких и родных: за маму, за сына, за друзей… И особенно — за самого надежного и преданного, заслужившего счастья и покоя больше, чем кто-либо другой. Она вряд ли верила, что эти слова будут услышаны где-то, но это не имело значения — жаркий поток беззвучно произнесенных фраз бурно и яростно стирал с души всю грязь, камнем отчаяния давившую многие, многие годы…

И, выходя из полутемной старенькой церкви, пропахшей теплым деревом, воском, ладаном и ворохом пылких надежд множества людей, Ирина Сергеевна впервые за долгое время улыбалась свободно и счастливо.

========== Отпуская прошлое ==========

В холл больницы Ирина Сергеевна ворвалась разъяренной фурией. Возмущенно стучали каблучки, наброшенный на плечи халат воинственно развевался, а выражение лица лучше всего характеризовалось известной фразой, призванной остудить пыл неосторожных смельчаков: “Не влезай — убьет!” Ткачев, залюбовавшись, даже забыл про телефон в своей руке, очнувшись только, когда механический голос в трубке забубнил про недоступность абонента. “Ну спасибо, Ромыч, удружил”, — проворчал Паша, про себя недобрым словом поминая друга. Нет бы самому приехать, вместо этого начальство переполошил, а отдуваться теперь Ткачеву…