Губы Зиминой тронула слабая, печально-понимающая улыбка. В оледенело-спокойных глазах напротив она видела в этот момент отражение самой себя: в этой способности переступить через принципы, чтобы спасти другого, в этой холодной расчетливой обреченности и готовности нести тяжкий груз совершенного.
— Вика знает?
— Конечно, нет, — вскинулся Щукин. — Зачем ей, да еще в ее положении.
А он ведь тоже очень изменился, подумала Ирина. Стал сдержанней, как-то мудрее, избавился от налета наивной эгоистичности и карьеризма, смог снова проявить все те сильные качества, которые не стерлись, не исчезли со временем горьких, выматывающих испытаний. Она не ошиблась, однажды приняв его в ближний круг, и была уверена: ей не придется об этом пожалеть.
— Мне кажется, ты будешь ей хорошим мужем, — вдруг сказала Ирина Сергеевна.
— Я все для этого сделаю, — серьезно ответил Костя.
***
Привычный жизненный круг замкнулся, словно никогда и не размыкался. Все — как прежде, как должно быть, как правильно. Привычно сдержанно (или не очень) грохотать, наводя порядок, ставить на место, разруливать косяки. Разбирать до утра отчеты до нервической ряби перед глазами, терпеливо выслушивать в раскалившихся трубках порядком задолбавшее “Ирина Сергеевна, что там у вас за бардак?!”, кусая губы, материться вполголоса, куда-то ездить, что-то решать, тянуть в перерывах надоевше-остывше-горчащий кофе и — самое странное — почти что не уставать.
— Ирин Сергеевна, вы быть хоть немного отдохнули, — сочувственно сказал Паша, бросив взгляд на стрелки часов, неуклонно двигавшиеся к третьему часу ночи.
— Не в этой жизни, Паш, — бросила начальница, одной рукой что-то листая в смартфоне, а второй ставя размашистую подпись в очередном документе из внушительной стопки. Несмотря на то, что рабочий день давно закончился, да и стены родного отдела полковник успела покинуть, переключаться в режим нормальной жизни она, похоже, и не собиралась. Переступив порог дома, Ирина Сергеевна, не отнимая от уха телефонной трубки, наспех “поужинала” еще одной чашкой крепкого кофе и прямо в форме рухнула на диван, вновь погрузившись в решение рабочих вопросов: с кем-то эмоционально и очень цветисто общалась по телефону, со скоростью пулемета щелкала по клавишам ноутбука, чудом их не сломав, перебирала какие-то бумаги, едва не разорвав половину — что-то в них ей явно пришлось не по нраву… Паша, не в силах наблюдать столь душераздирающее зрелище, да и не испытывая желания попасть под горячую руку, удалился на улицу наслаждаться свежим воздухом и никотином, чтобы по возвращении застать прежнюю картину.
— Меня Бекетов завтра сожрет, если я этот гребаный отчет не предоставлю. И без того в отделе бардак, наворотили делов, пока меня не было, только успевай разгребать, так еще завтра проверка явится… — на одном дыхании выпалила Зимина, не отрываясь от экрана ноутбука. Наконец, что-то допечатав, с облегчением захлопнула крышку и вытянула из пачки сигарету. Ткачев только покачал головой, подумав, что такими темпами немудрено вновь очутиться на больничной койке.
— Паш, зачем ты со мной возишься? — неожиданно спросила Ирина, сосредоточив внимание на огоньке зажженной сигареты, почему-то избегая смотреть на Ткачева. — Помочь хочешь, жалеешь?
— Ирин Сергеевна, я не…
— Не надо, — резко оборвала начальница, сверкнув привычной стальной отчужденностью во взгляде.
— Чего не надо?
— Жалеть меня не надо. — Теперь она смотрела на него в упор, отстраненно и холодно, словно в прицел винтовки. — Ничего хорошего из этого не выйдет. — И вдруг смягчилась, заговорив тише и как-то обреченней: — Ты сам разве не видишь ничего? Я же измученная, поломанная, больная… У меня уже ни от сердца, ни от души нихрена не осталось. Ну что я могу для тебя? Семью, детей?.. Смешно. Да я на простое тепло уже не способна… А ты… у тебя вся жизнь впереди… Найдешь себе другую, нормальную, молодую, не искалеченную, без всего этого гребаного прошлого…
— Да не нужна мне никакая другая! — моментально взорвался Паша, даже не дослушав эту пламенную речь. Его покоробила мысль, что Ирина Сергеевна считает его способным на что-то подобное, как будто все, через что им пришлось пройти, можно вот так, одним махом взять и перечеркнуть. — Мне ты нужна! Пусть поломанная, измученная, но ты!
— Ты не понимаешь, — еще тише, словно делая над собой какое-то усилие, произнесла она. — Не будет у нас с тобой никогда ничего…
— Да почему?! — Переполненный раздражением, непониманием, предчувствием чего-то неотвратимо-страшного, Паша с силой встряхнул ее за плечи, словно желая выбить ответ на сжигающий изнутри вопрос. — Почему?
— А ты сам не понимаешь? — В глазах Зиминой больше не было невеселой усмешки, только жгучая, непереносимо-отчаянная боль. — Да потому что она всегда будет между нами…
Лицо Паши вмиг окаменело.
— Она? — нарочито медленно, с тщательно сдерживаемой яростью, раздиравшей ребра, переспросил он. — А может быть, он? Почему бы вам не сказать честно: “Я никогда не прощу тебе то, что ты сделал, поэтому, Ткачев, пошел вон”?
С каким-то горьким удовлетворением Паша наблюдал, как Ирина Сергеевна вздрогнула при последних словах, опустив голову и словно сжавшись; ощутил, как окаменели ее плечи под тяжестью его рук.
— Да только хрена с два вы от меня избавитесь. — Его пальцы больно ухватили ее за подбородок, приподнимая и стискивая так, что невозможно было отвернуться, уйти от горящего, въедающегося в самую душу взгляда. — Никуда я от тебя не уйду. Потому что обещал. Потому что должен. Потому что не смогу. Хочешь от меня избавиться? Валяй. Только для этого тебе придется меня пристрелить. Потому что я без тебя или сдохну, или свихнусь.
Неторопливые, свинцово-тяжелые слова дробью оседали в сознании, придавливая своей неподъемностью. В этих фразах не было нервической пылкости, только спокойная, уверенная безысходность. И от этого вдруг стало так страшно, что все внутри скрутило от леденящей, выворачивающей наизнанку боли.
— Паш, мне больно, — едва слышно выдохнула она, каждым нервом чувствуя его беспощадно-железную, выбивающую воздух из легких хватку. И почти сразу же сильные руки разжались, позволяя беспомощно сползти по стене. Дверь захлопнулась с вкрадчивостью приглушенного выстрела, но Ира даже не вздрогнула. Только до темноты в глазах прикусила запястье, усмиряя сдавленные, беззвучные, распиравшие грудную клетку рыдания.
========== Замкнутый круг. II ==========
Ткачев никогда не любил разбираться в себе, раскручивая на винтики каждый поступок, событие, чувство, предпочитая жить легко и просто, делать то, что должен, и не пытаться изменить то, на что повлиять не в силах. Никогда не видел смысла прокручивать прошлое, грузиться из-за совершенных ошибок, которые невозможно исправить, просчитывать свои действия на несколько ходов вперед, тратя драгоценное время. Порывисто действовал, порывисто жил и никогда не заморачивался над бессмысленным “а что было бы, если бы…” — какой в этом толк?
Впервые система дала сбой после гибели Кати. Не меньше, чем тяжесть внезапно обрушившегося горя и собственной беспомощности, давило чувство вины. Вот тогда-то это жужжаще-назойливое “а если бы…” настигло впервые. Если бы ответил, приехал, выслушал… Если бы не отмахнулся, не закрылся, не стремился уйти от проблем… Это надоедливое “если бы” сводило с ума, как и беспощадное в своей простоте понимание: он мог ее спасти, но не спас.
После ошеломившего, буквально уничтожившего признания Зиминой эта мысль вернулась снова. Уже иначе, с пугающим вопросом: а смог бы он что-то изменить? Смог бы защитить Катю перед остальными, зная, что она собиралась совершить? Сумел бы остановить Ирину Сергеевну в ее страшном решении — остановить любой ценой? Позволил бы Кате подставить всех, если бы не удалось ее переубедить? Ответов не было. Выхода из тупиковой ситуации не было тоже. И позже, в очередной раз задаваясь этими вопросами, Паша с ужасом осознавал, что именно решение Ирины Сергеевны было тем самым выходом — жестоким, бескомпромиссным и единственно правильным.
