— Ткачев! Что тут опять!.. — с ходу накинулась Ирина Сергеевна, встревоженным взглядом окидывая оперативника. Не обнаружив видимых увечий, кроме перебинтованной ладони, почему-то не успокоилась, а напротив, вскипела еще больше: — Работнички, блин! Ни дня без какого-нибудь!..

Злилась Ира больше на себя: за тот страх, которого успела натерпеться, пока добиралась до места назначения. Звонок Савицкого, прервавший мирный полицейский девичник, и невнятное бормотание о том, что Ткачев пострадал при задержании, отнюдь не способствовали спокойствию, и по пути Зимина успела накрутить себя до предела, представляя героически истекающего кровью или сраженного пулей опера.

— А вы бы переживали? — как ни в чем не бывало осведомился Паша, улыбаясь самым милейшим образом.

— Переживала?! — моментально взвилась дорогая начальница. — Да вы!.. Да я тут чуть!..

Сумбурность речи не помешала Ткачеву уловить суть и, пользуясь тем, что коридор был пуст, майор самым нахальным образом привлек Иру к себе здоровой рукой, рассмеявшись:

— Это самое лучшее признание в моей жизни.

Какие еще гневные фразы намеревалась озвучить Ирина Сергеевна, Паша так и не узнал: начальственное возмущение потонуло и моментально растворилось в жарком поцелуе.

***

— Ирочка, ты сошла с ума, — вслух констатировала Зимина, разглядывая свое бесстыдно-счастливое отражение в зеркале. Отражение ответило затуманенной улыбкой, и ненужные мысли тут же отпали. Ира потуже затянула пояс халата и поправила ворот в тщетной попытке скрыть следы ночного безумия, но в итоге, махнув рукой, направилась на кухню.

Паша, почему-то до ужаса хмурый, нервно крошил в пепельнице сигарету, и на звук шагов не обернулся. Только когда прохладная ладонь опустилась ему на плечо, а воздух наполнился свеже-дразнящим запахом каких-то цветов, Ткачев вскинул голову, и сияющая улыбка на лице Ирины Сергеевны вмиг погасла.

— Сядь. — Впервые этот переход на свойское “ты” вместо вежливо-трепетного “вы” Иру нисколько не обрадовал. Подчиняясь тяжелому, давящему взгляду и отчужденно-резкому тону, она послушно опустилась на стул, ощутив, как в неприятном предчувствии заледенело сердце.

— Что это? — В пальцах Ткачева возникла белая коробочка, и женщина непременно вздохнула бы с облегчением, посчитав тему несерьезной для выяснения отношений, однако напряженный, впившийся в ее лицо взгляд сбивал с толку.

— Дай сюда, — сухо потребовала Ирина, протянув руку. Сильные пальцы сомкнулись на ее запястье стальным обручем, причиняя боль.

— Я спрашиваю. Что. Это. Такое? — дробя слова, словно в борьбе с огромным раздражением, внешне совершенно спокойно повторил Ткачев.

— Читать умеешь? — вопросом на вопрос ответила Ира, вздергивая подбородок. Паша медленно выдохнул, прикрывая глаза, а Зимина с усмешкой подумала, что ему стоит больших усилий сдержаться и не прибить ее прямо сейчас.

— Спрошу по-другому, — на удивление терпеливо произнес Ткачев после паузы. — Какого хрена в твоем доме делает упаковка с сильнейшим психотропным препаратом? Кто тебе его вообще продал без рецепта? — и по тому, как Ирина Сергеевна насмешливо вскинула бровь, Паша понял всю нелепость своего последнего вопроса.

Орал Ткачев долго, красочно и со вкусом. У Иры даже закружилась голова: то ли от витиеватых словесных конструкций, то ли от непрерывного мельтешения взволнованно расхаживающего по кухне майора.

— Прекрати на меня кричать, — дождавшись перерыва в этом одностороннем скандале, невозмутимо приказала Ирина Сергеевна. Паша, как ни странно, послушно замолчал и уселся на стул.

— Я за тебя волнуюсь, — сказал уже спокойнее, мягко коснувшись ладони. — Травиться всякой гадостью… Пойми, это не выход.

— А что выход? — криво усмехнувшись, перебила Ирина Сергеевна, но руку не убрала. — Я не могу по-другому, — продолжила как-то совсем устало, отводя глаза. — Она мне снится почти каждую ночь, каждую гребаную ночь…

— А может, тебе… ну, к какому-нибудь психологу сходить?

— Какой психолог, Паш? — с нервным смешком переспросила Ира. — Как ты себе это представляешь? “Я убила свою сотрудницу и меня мучают кошмары”? Очень весело.

Паша, не обратив внимания на едкую реплику, поднялся и убрал упаковку с лекарством в карман джинсовой куртки.

— Эту дрянь я выброшу, — заявил непреклонным тоном.

— Чего?! — возмущенно вскинулась Ирина Сергеевна. — Да ты хоть знаешь, сколько…

— Выброшу, — спокойно повторил Ткачев и, наклонившись, поцеловал ее в макушку, как ребенка. — Вечером приеду, решим, что делать с твоей проблемой.

— Паш…

И в этот момент, когда в непроницаемо-темных глазах Ирины Сергеевны Паша увидел какой-то детский испуг, а еще робкую и вместе с тем отчаянную надежду, он простил своей жизни все.

— Мы справимся, — тихо и твердо проговорил он, и во взгляде Иры искрами взорвалось изумление: от непривычно мягкой и убедительной интонации, от незыблемой уверенности в голосе, от этого непоколебимо-железного, несомненного “мы”.

Кто бы мог только представить, что Ткачев — известный раздолбай, любитель женщин и легкой жизни, — этот Ткачев вдруг сумел стать для кого-то надежной, непрошибаемой стеной.

Мы. Мы. Мы.

Дверь за Пашей давно закрылась, а в сознании Иры ровным шумом бьющегося о скалы моря все еще билось гулко-неоспоримое “мы”.

***

Сверкающие солнечные блики и легкая рябь на воде завораживали взгляд. Ткачев, оперевшись руками о резные перила, бездумно всматривался в прозрачную гладь, дожидаясь, когда Савицкому наконец надоест спорить о чем-то с администратором ресторана и друг, уладив формальности, вернется за столик.

На свадьбу Вики и Кости друзья и коллеги, поломав голову, решили вместо банальной пьянки в отделе устроить сюрприз в виде недорогого, но очень уютного ресторанчика с вполне приличной развлекательной программой: все-таки эта свадьба заслуживала лучшего, нежели дежурная попойка, хоть и родные, но поднадоевшие стены отдела и клоунские выходки подвыпившего Фомина “на десерт”.

И сейчас, вспоминая вчерашние скромные посиделки, которые вряд ли можно было назвать мальчишником; какое-то незнакомо просветленно-счастливое лицо Щукина; шутливые наставления многомудрого женатика Савицкого, Паша испытывал какое-то призрачное ощущение светлой грусти и почему-то потери, как будто что-то очень важное, нужное дразнило и ускользало от него. И вдруг, наткнувшись взглядом на сжавшиеся руки, на массивное серебряное кольцо, тускло сверкавшее немым укором, Ткачев уловил это неясное чувство. И, как сейчас, в висках зазвенел усталостью и скрытым отчаянием тихий голос Ирины Сергеевны.

“Она всегда будет между нами”.

И… ничего.

Ничего не отозвалось в груди привычным, изматывающим всполохом боли или эхом глухой, неистребимой тоски.

Пустота. Полная и абсолютная успокаивающая пустота разливалась внутри, не растравляя старых ран — тех ран, которые, казалось ему, не заживут никогда.

С третьей попытки, с трудом, содрав кожу на пальце, Паша стянул серебристый ободок и на секунду, словно прощаясь с чем-то, задержал на нем взгляд. А через мгновение потревоженная вода с тихим плеском сомкнулась вновь, скрывая в глубине нечаянный дар. И, отводя взгляд от зеркально-ровной поверхности, Паша осознал, что впервые за долгое время не испытывает смутного чувства вины.

Живым — жизнь.

========== Назад в будущее ==========

В кабинете было непривычно спокойно: не разрывались от звонков телефоны, не слышалось виноватое бормотание очередного провинившегося сотрудника, не трещал раздраженно перегревшийся компьютер, только ровный гул работающего вентилятора разбавлял тишину. На спинку стоявшего в углу дивана был небрежно брошен форменный галстук, рядом со стулом стояли поспешно скинутые туфли, на столе скучала одинокая чашка из-под кофе. Зимина спала, прижимая к себе какие-то бумаги, во сне ее лицо было незнакомо умиротворенным, лишенным привычной холодной жесткости, но в то же время немного усталым, и Паша как-то сразу понял, что домой начальница даже не заглядывала. Да и на перекус, судя по всему, тоже не отвлекалась…