— И вы отказали. Почему?

— Конечно, дело было не только в том, что я до безумия любила свою работу и ни за что не променяла бы весь этот дурдом на семью. Я… я не чувствовала, что нужна ему. Не какая-то абстрактная жена, которая будет мудрить с ужином и рожать ему детей, а именно я, Ира, мать-одиночка, начальник отдела, подполковник Зимина. Как он высказался однажды: “Баба должна быть не подполковником, а под полковником”. Он просто всегда боялся одиночества — больше, чем чего-либо. Поэтому и утешился так быстро после моего отказа, стоило появиться этой его Анечке. Вот уж с кем у него была бы полная гармония, тройка детей, борщ на плите и раз в полгода “зигзаги” налево… Но не сложилось. Он потом долго извинялся, плакался, я его приняла и даже вроде как простила. А потом…

— А потом он накуролесил и сбежал в другой город, оставив вас одну разгребать все, что началось в отделе, — без осуждения, но неожиданно жестко закончил Ткачев.

— Вроде того, — невесело хмыкнула Ира. — Так что мне потом еще долго было не до любовей: сначала нужно было наводить порядок, потом нарисовались “палачи”… И только спустя два года, когда появился Андрей, я позволила себе поддаться и отвлечься. Это было… вроде как игра: он не знал обо мне ничего, ничего из той правды, которую я сама о себе предпочла бы не знать. Просто редкие встречи, секс для здоровья и иногда дружеская помощь — никаких заморочек и проблем, их мне и так хватало. А потом он вдруг предложил мне выйти замуж… Это было даже смешно. Из всей правды — только настоящее имя да пара общих знакомых, которые поддерживали “легенду”, встречи несколько раз в месяц, и тут вдруг — замуж. Естественно, я отказалась.

Ира замолчала, потянулась к чашке, сделав глоток, поморщилась от вязкой прохладной горечи. Поднялась, составив посуду на поднос, взглянула с прежней равнодушной отстраненностью.

— Что-то заболтались мы с тобой. Давай спать, Ткачев, поздно уже.

Настенные часы за стеной, в затихшей кухне, пробили ровно два. Время ночных откровений подошло к концу.

========== Константа ==========

Этого смазливого типа с мрачным донельзя выражением лица Широков узнал сразу: в их прошлую встречу несколько лет назад на себе довелось испытать его внушительные кулаки.

— Узнал меня, вижу, — внешне без угрозы констатировал парень, привалившись плечом к двери подъезда.

— Ч-что вам нужно?

— Мне — ничего. Это тебе как раз нужно. Я ведь в курсе и как ты в прошлый раз пытался квартиру с помощью сына заполучить, и как теперь Пименов тебе заплатил, чтобы ты Зиминой взятку очень оригинальным образом передал. И даже о том, какой ты тварью оказался по отношению к своей женщине…

— Это она наплела?

— Я не договорил. Обсуждать я с тобой ничего не собираюсь, просто хочу дать добрый совет: держись подальше от нее и от ее сына. А лучше вообще забудь об их существовании, у тебя все эти годы это неплохо получалось.

— Послушайте…

— Нет, это ты меня послушай. Помнится, в прошлый раз ты как-то не очень прислушался, еще и в милицию потом побежал. Так вот, теперь говорю предельно ясно: сунешься к ним еще хоть раз — уже по-настоящему что-нибудь сломаю. Ты меня услышал? Ну вот и ладненько. Давай, не кашляй, — и, пока Игорь пытался отдышаться от внушительного тычка кулаком, тяжелая дверь подъезда за собеседником закрылась.

***

Ира сопротивлялась недолго: от бесконечного просматривания бумаг уже начали болеть глаза, в кабинете, несмотря на работающий на полную мощность кондиционер, было невероятно душно, да еще почти каждый час забегал дежурный доложить об очередном происшествии — день оказался богат на всевозможные неприятности. Так что когда на пороге появился Ткачев с какими-то сверхважными новостями насчет Пименова и буквально потащил ее на улицу, Ирина не слишком протестовала — сама уже не могла припомнить, когда последний раз выбиралась на свежий воздух.

— Ткачев, при других обстоятельствах я бы решила, что ты за мной ухлестываешь, — засмеялась Ирина Сергеевна, отворачиваясь от бьющих в глаза солнечных лучей. Паша, не отреагировав на подкол, протянул начальнице мороженое в рожке — хрустящая вафля, начинка крем-брюле и шоколадная крошка, и Ира вдруг подумала, что целую вечность не ела мороженого, да еще так почти по-детски — на лавочке в парке, укрывшись в тени. Вечер выдался насыщенно-жарким, солнце палило вовсю, и Паша, спасаясь от зноя, придвинулся ближе, касаясь ногой темной плотной ткани форменной юбки начальницы, и, даже не заметив сократившегося расстояния, продолжил излагать добытую информацию.

— Так что делать-то будем? — напомнил о своем присутствии, закончив доклад и так и не дождавшись указаний — показалось даже, что Ирина Сергеевна пропустила все мимо ушей, уж слишком невнимательным был ее взгляд.

— Паш, ну че ты как маленький, ей-богу? Взять исполнителя, надавить, чтобы выдал заказчика… Будет он еще на нашей земле свои разборки устраивать!.. Ткачев, ты только ради этого меня выдернул? — высказавшись, проворчала беззлобно.

Паша улыбнулся не то виновато, не то смущенно, но ничего не ответил. Не знал, как объяснить, тем более не знал, откуда вдруг появилось, все сильнее разрастаясь, это странное желание что-нибудь для нее сделать — разве мало в свое время помогал, зачастую выходя за рамки рабочего и делового? И продолжал, с каким-то необъяснимым упорством, с каждым днем рушить эти границы, переходя в чем-то даже дружеские. Не мог ответить себе на вопрос, зачем это нужно, не понимал, как с такой легкостью предал память, цепляясь за отношения с этой женщиной как за единственное, что поможет окончательно не съехать с катушек, что удержит пошатнувшееся равновесие и придаст силы: видел, что ей ничуть не легче, только гордость, характер и выдержка не позволяют сдаться, выказать слабость, погрузиться в пучину терзаний и сожалений о прошлом. Больше, неизмеримо больше оказалось у нее несгибаемой, непреклонной силы — больше чем у них всех вместе взятых: расклеившейся Кати, неспособной умолчать о чужом преступлении, в котором сама оказалась не замешана; у него самого, едва не рехнувшегося при новости об ее смерти; у одержимого местью Терещенко, у разом сдавшего Климова, хотя незыблемо-твердой казалась холодная сдержанность и непробиваемость, неизменные после всего пережитого. Но неизменным осталось другое: Ирина Сергеевна — центр, оплот, связующее звено. И что бы не менялось в ней: взгляды, методы, принципы, что бы не рушилось внутри, обреченно, но незаметно для других, она оставалась. Их надежная. Их неизменная. Их константа.

***

Что между ними происходит, Ира не могла взять в толк категорически. Не было никаких сомнительных намеков или откровенной многозначительности, практически ничего, что можно было трактовать как явный и определенный Признак — признак того, чего между ними не могло быть по определению. Один на другой, накладывались факторы, отрезвляюще-жесткие, неоспоримые, сразу отсекая самое очевидное, первым приходящее на ум объяснение. Немолодая, усталая, помятая жизнью тетка с дурным характером, непомерными для женщины амбициями и въевшейся под самую кожу привычкой командовать, она уж точно не могла быть объектом сексуального, а тем более, смешно подумать, любовного интереса. Тем более для Ткачева, этого легкомысленного дамского угодника, за которым девки выстраивались в очередь, — недостатка в красотках, с радостью готовых его утешить, не имелось уж точно. Однако, вопреки всякой логике, он, который должен был держаться как можно дальше, при любом удобном случае напоминая о причиненной боли, напротив все с большим, на удивление естественным нахальством переступал строго обозначенные пределы: ее квартиры, ее личного пространства, ее души. И она почему-то даже не задумывалась, что должна осадить, оттолкнуть, поставить на место: из чувства вины, из желания искупить? А разве можно искупить такое? И почему, если неоплатный долг за ней, это Ткачев ведет себя так, будто желает от чего-то оградить, отплатить за что-то? Неужели с ней что-то настолько не так, что бедный мальчик решил, будто она нуждается в неотложной психологической помощи?