Он никогда не задумывался над тем, что может потерять Лену: за эти годы она стала частью его жизни, нужной, неотъемлемой частью, без которой все будет совсем не так, неправильно, бесцветно и пусто — он отчетливо это понял, когда ей чудом удалось избежать смерти от рук тех уродов-грабителей, но желание защитить, помноженное на страх перед непоправимым, и невольные последствия этого только сильнее оттолкнули Лену, никак не желавшую понять очевидное: он всего лишь боялся ее потерять…

***

— Я тебя, кажется, еще в прошлый раз предупреждала, чтобы ты не приближался к моему сыну?

— К нашему сыну, Ир. — Несмотря на бегающий взгляд, вид у Игоря был вполне уверенный, и от этого нахальства, от откровенности наглого вранья, от насквозь пропитанных пафосной фальшью слов внутри поднялась неуправляемая, жгучая волна удушливого гнева.

— К моему сыну, — с нажимом повторила Ирина. В недобро сузившихся зрачках полыхнула с трудом сдерживаемая ярость. — Ты к Саше не имеешь никакого отношения, ты понял меня — ни-ка-ко-го!

— Ир, конечно, у тебя есть повод на меня злиться… — сдуваясь, замямлил Игорь.

— Что? Повод злиться? Да у меня этих поводов!.. Тебе с какого начать?

— Да пойми ты, я хочу все исправить! Хоть раз ты можешь выслушать меня спокойно?

— Один раз я тебя уже выслушала, — на удивление ровным, словно застывшим тоном ответила Зимина. — Тогда, семнадцать лет назад, помнишь? Когда ты прямым текстом заявил, что тебе не нужна ни я, ни ребенок, и лучше всего будет сделать аборт. Помнишь такое?

— Ир, я…

— Я все сказала. Ты не будешь видеться с Сашей. А полезешь — пожалеешь. А теперь пошел вон, — устало, без какого-либо выражения отчеканила Ира и захлопнула дверь. — Ублюдок, — припечатала яростно, в бессильной злости сжимая пальцы.

— Ирин Сергевна, все в порядке? — Паше хватило одного взгляда, чтобы понять, что начальница на взводе. Не просто недовольна, раздражена, сердита, а в самом настоящем бешенстве. Такой он видел Зимину впервые.

— В полном, — бросила Ирина Сергеевна, с грохотом выдвигая стул. Потянулась к чайнику, и Ткачев заметил, что пальцы у нее дрожат.

— Помощь нужна? — вырвалось раньше, чем Паша успел себя остановить: куда-ты-блин-лезешь, кто-тебя-просит, какое-твое-вообще-дело. Но Зимина, как ни странно, отреагировала спокойно.

— Все нормально, Паш. Ты сделал, что я просила?

— Да, вот, — Ткачев, опомнившись, протянул начальнице внушительную папку. — Здесь все, что получилось нарыть на Пименова, на его бизнес, плюс дела по отравившимся его долбаной “продукцией”.

— Хорошо, — рассеянно откликнулась Ирина Сергеевна, листая бумаги.

— И что мы с этим делать будем?

— С этим пока ничего. А вот производство этого недоделанного бизнесмена надо хотя бы притормозить, — отозвалась Ира, откладывая папку и устало потянувшись. Паша отметил и какое-то болезненное напряжение в каждом движении, и утомленность в поникших плечах, и разливавшуюся по лицу нездоровую бледность. Вспомнил, как начальница бушевала из-за новой череды проверок и накосячивших сотрудников, как несколько дней почти не выходила из кабинета, наводя порядок в документации — после ее отсутствия в отделе пришлось подчищать очень многое.

— Понял, будет сделано, — кивнул Ткачев, не двигаясь с места. Понимал, что разговор подошел к логическому завершению, что, получив установку, должен вежливо попрощаться и уйти — из этой квартиры, от этой женщины. Это было бы нормально, естественно, привычно, в отличие от странной необъяснимо-тянущей боли, вдруг разгоревшейся внутри, пока смотрел на неверные, словно отяжелевшие движения, когда Ирина Сергеевна поднималась со стула, на худенькую спину в тонкой свободной рубашке, когда начальница убирала в мойку опустевшие чашки. Смотрел и сам себя не понимал. Он должен был валить куда подальше, не оглядываясь, еще тогда, узнав переворотившую душу истину, и это было бы самым адекватным и правильным, а вместо этого он не только остался в отделе, не только помог ей вернуться, не только по-прежнему готов мчаться выполнять любое ее приказание — он еще и торчит почти каждый вечер в ее квартире, оправдываясь это-просто-по-делу откровенно хилыми объяснениями.

Какого хера с тобой происходит, Ткачев?

Ножки стула царапнули по полу с неожиданно громким скрежетом, когда Паша встал из-за стола, заметив вырвавшийся у начальницы облегченный вздох и криво усмехнувшись.

Да ей же не терпится отделаться от тебя, идиот.

Просто бросить отработанно-выверенное спокойнойночиИринСергевна, развернуться и скрыться в коридоре. Гребаный отрепетированно-заученный сценарий, от которого сводит скулы.

И это ведь правильно?

Она ничего тебе не должна, ты ей — тем более.

Тогда откуда это мучительно-выворачивающее ощущение, как будто раскаленные жернова все внутри перемалывают? Откуда этот жгучий ком заледеневшей горечи на подступах к горлу, стоит только взглянуть на выцветше-рыжие пряди, нездорово-серое лицо, устало опущенные плечи?

Развернуться. Уйти. Это ведь естественно. Этого ведь она ждет.

— Ткачев?!

В потемневше-карих — жаркая, возмущенно-ошарашенная почти-что-паника. Не ожидала. Хотя ты и сам от себя не ожидал.

— Ирин Сергевна, ну что вы так напрягаетесь, — слабо мазнувшая по губам улыбка, в которой растерянности не меньше, чем в неотступном, впившемся в его лицо взгляде. — Не в постель же я вас тащу.

Скинуть его бесцеремонно устроенные на плечах руки. Бросить что-то ехидно-отрезвляюще-резкое и указать на дверь.

Это ведь правильно?

Только мягко касающиеся ладони такие уверенно-сильные, такие ненавязчиво-теплые, что хочется только сильнее прижаться, расслабленно прикрыть глаза, наконец почувствовать, как уходит давящее, болезненное утомление, напряжение, сковавшее каждую мышцу.

— Вы просто устали. Вы почти не вылазите из кабинета, зарывшись в бумажки. Вы не ходите пешком, потому что на машине быстрее, а вечером уже не остается сил на прогулки. Вы плохо спите, потому что по ночам вместо отдыха прокручиваете в голове очередные неприятности и не можете уснуть. Вы давно разучились думать о чем-нибудь другом, кроме работы и решения проблем. Не можете и не хотите думать о чем-нибудь другом. Вы даже сами не замечаете, что добиваете себя этой работой, физически в том числе.

Негромкий, мягкий, обволакивающий голос, и в нем столько… тепла, заботы, нежности? Тебе кажется, Зимина, просто кажется. Только откуда эта податливо-доверчивая покорность, как будто все происходящее — абсолютная норма вещей? Как будто ничего не может быть естественней, чем его руки, стягивающие с плеч ткань рубашки, чем невесомо-бережные и в то же время почти профессионально-отработанные прикосновения, и усталость уходит, растворяется, тает, уступая место удивительной расслабленной легкости в ноющих мышцах.

Он прав: ты просто устала.

И в этом ведь нет ничего такого, правда? Даже если дыхание вдруг испуганно-горячо замирает от непозволительной интимности момента, когда сильные пальцы осторожно и ловко нащупывают в полутьме дурацкие петельки и крючки. И запоздалое осознание накатывает жгучей волной, вспыхивая на щеках обжигающе-яростным румянцем неожиданного стеснения.

— Ну вот, как новенькая будете. — И смущенная, едва уловимая хрипотца, и встревоженность в напряженно-взволнованном взгляде тебе ведь тоже просто кажется? — И это, — кивок в сторону сваленных на подоконнике упаковок лекарств, — тоже не слишком удачная идея, лучше чаю зеленого с мятой и медом выпейте.

— Да ты прям специалист, — привычно скользнувшая по губам отстраненная усмешка; неловкость в непослушных пальцах, терзающих верхнюю пуговицу рубашки.

— Спокойной ночи, Ирин Сергевна, — обдавшая непривычно-недозволенным теплом улыбка, невесомо-мимолетное прикосновение к плечу. Обыденно-ничего-не-значащие фразы и зависшая в воздухе еле ощутимая неправильность назревающих перемен.

Но вам ведь только кажется?

========== Ночное ==========

— Зря ты это затеяла, — до невозможности наглый тон, презрительный прищур глаз, явная угроза в голосе. Самоуверенный урод. — Если не отдашь документы и не отзовешь своих псов… Плохо тебе придется, полковник.