Лишь одно осталось — ближайшее будущее. Как самый последний шанс, не упущенная еще возможность что-то исправить или, вернее сказать, ничего не испортить. И если мы не властны над тем, что было вчера, то “завтра” зависит только от нас.
***
Ира долго, терпеливо, сдерживаясь, вслушивалась в звук подъезжающего автомобиля, шуршание шин, глухое ворчание двигателя. И только когда все затихло, сорвавшись, отбросила книгу, отставила чашку, сбежала по ступенькам. Скрестив руки на груди, сердито выпрямившись, наблюдала, как открываются ворота, как Ткачев, снова с ворохом каких-то пакетов, идет по аккуратно вымощенной дорожке.
— Да ты!.. Твои штучки!.. Убила бы!
Ткачев без труда перехватил гневно молотящие его по спине руки, обхватив начальницу за плечи, притянул к себе, не позволяя дернуться и нанести еще несколько ударов. Та сразу затихла, торопливо вывернулась, сердито сверкая глазами.
— Убить вы меня всегда успеете, — широко, открыто, как ни в чем не бывало улыбнулся Паша, поднимая с земли пакеты. — А перед этим предлагаю выпить чаю, угостите?
Зимина, ничего не отвечая, резко повернулась, направляясь к дому. Тонкая напряженная спина вся выражала возмущение, но Паша не обратил внимания на недовольство. Жива и здорова, это главное. Выдержала, справилась, победила. Да разве и могло быть по-другому? Он и не сомневался, только надоедливо-давящее волнение дергало то и дело: не случилось ли что, все ли в порядке? Несколько раз порывался плюнуть на все, приехать, убедиться, но огромным усилием воли себя останавливал: он не должен сорваться, утягивая ее за собой. Не справится сейчас — не справится уже никогда. Так что на слабость он не имеет ни малейшего права.
— Ну как вы тут?
Пока распаковывал и нарезал привезенный торт, доставал посуду, опытным взглядом неосознанно отмечал обстановку: идеальная чистота, образцовый порядок, пахнет отчего-то вареньем, на подоконнике несколько тарелок, до краев наполненных ягодами: смородина, вишня, земляника, малина. Кто бы сомневался… Неугомонная, ни дня не способная находиться в покое товарищ полковник просто не могла сидеть сложа руки, от отчаяния взявшись даже за домашнее хозяйство. Да и сама выглядела гораздо лучше: чуть заметный загар, здоровый румянец, легкие, стремительные движения.
— Просто прекрасно! — яростно отозвалась Зимина, горя желанием высказать наболевшее.
— Простите меня, — серьезно произнес Паша, поднимаясь, и оказавшись у нее за спиной, мягко коснулся ладонями гордо расправленных плеч. — Но я должен был. Не мог… не мог позволить, чтобы вы… — Ткачев на мгновение замолчал, и почему-то Ире показалось, что он сдерживается с трудом. — Был уверен, что справитесь, просто вам надо помочь. Но вы бы ведь ни за что не приняли помощь, я прав? Отрицали, упрямились, боролись с собой… И каждый раз бы срывались. Я не мог допустить, — очень тихо закончил он, и Ира, вскинув голову, встретилась с ним глазами.
Неподдельная, искренняя — откуда столько искренности? — в них светилась тревога. И взволнованная, тщательно запрятанная теплота, и гордость — гордость за нее.
— И я вас вообще-то не совсем обманул, — неловко усмехнувшись, заявил Ткачев. — Наши сегодня приедут, так что пикник состоится. Ромыч с Леной вернулись, сына вашего обещали привезти, так что все будут в сборе.
— Как они? — встрепенулась Ира.
— Как в медовый месяц, — засмеялся Паша. — Впрочем, сами увидите. Спасибо вам, что тогда…
— Да ладно благодарить, — дернула плечом Ирина Сергеевна. — Лучше расскажи, что там в отделе без меня творится.
Неторопливо, плавно, таял солнечный знойный день, перетекая в ленивый вечер. Старенький магнитофон в гостиной мурлыкал голосом какого-то французского певца; под шум льющейся из крана воды и звон посуды что-то весело, в красках и лицах, рассказывал Паша; чей-то угольно-черный пушистый кот, повадившийся приходить каждый день, привычно дремал на веранде.
Ире впервые за многие годы было настолько хорошо и спокойно.
========== Лунная дорога ==========
Ира понимала, что это как минимум странно, как максимум — неправильно, неприлично, нелепо; что в воскресенье утром должна была собраться и уехать, но мысль о душной пустой квартире, о бесцельных, нудных днях оставшегося отпуска навевала тоску. Ткачев, глядя на нее с каким-то сочувственно-мягким пониманием, сам предложил остаться, вернее даже настоял, и Ира не сумела отказаться. Ей было удивительно хорошо здесь, в этом крепком деревянном доме, по-старинному уютном, надежном, где все казалось отчего-то привычным, домашним: и белоснежный тюль на окнах, и негромкий скрип половиц на веранде, и потемневший от времени массивный резной буфет, заставленный красивой посудой, и застеленный льняной, вручную расшитой скатертью круглый стол на кухне, и гнущиеся под тяжестью ягод ветки деревьев во дворе, и увитая диким виноградом и розами беседка… И Сашка, пропадающий вечерами в недавно отстроенном поселке, быстро нашедший себе компанию, и Паша, что-то неторопливо поправляющий и подстраивающий на участке и не ленившийся с удовольствием колдовать на кухне, тоже были неотъемлемой частью этого размеренного, умиротворяющего быта, вдруг наполнившего ее непривычной, непонятной гармонией, как будто после долгого, выматывающего пути вдруг вернулась домой, где — знала точно — ее всегда ждут. И уже не казались странными чаепития у распахнутого окна, пока на столе остывал испеченный пирог (наткнувшись случайно на пожелтевшую книгу рецептов, она не смогла удержаться и доказать Ткачеву, что он не один гениальный повар); и игра в шахматы по вечерам или просмотр комедий на тесном диванчике в гостиной с попкорном и забавными комментариями Паши — Ира давно так от души не смеялась; и вылазки с Сашкой на речку или их с Ткачевым соревнования на игровой приставке… Они неожиданно легко и просто сошлись с ее сыном, что-то увлеченно обсуждали, о чем-то спорили, а уж оперские байки, на которые Ткачев был просто мастер, Сашка выслушивал с горящими глазами и неподдельным восторгом.
— Смотри, Ткачев, если по твоим россказням мой сын надумает в опера идти, не знаю, что с тобой сделаю! — шутливо грозно предупредила Ирина, спускаясь по ступенькам.
— А чего такого-то, профессия хорошая, — удивился Паша, поворачиваясь и вытирая полотенцем взмокший лоб. Опустился на груду только что расколотых дров, сложенных у стены бани, поднял голову, с улыбкой смотря на Иру. Он последнее время часто улыбался, как прежде — искренне, широко, и у нее каждый раз при виде этой улыбки странно-болезненно начинало ныть сердце — вот как сейчас. Или это от вида перекатывающихся под темной кожей мышц, мощного разворота широких плеч, идеального пресса, сильных рук… При мысли о том, что разглядывает своего подчиненного совершенно непристойным, наглым образом, захотелось влепить себе хорошую оплеуху: куда тебя понесло, Зимина?
— Ты ужинать идешь? — недовольно бросила Ира, злясь на себя, а досталось, как водится, Ткачеву.
— Слышали бы вы, как это по-семейному сейчас прозвучало, — засмеялся Паша, шагая следом за начальницей в дом.
— Очень смешно! — сердито дернула плечом та. А Ткачев, не отрывая взгляда от тонких, показательно нахмуренных бровей, бездонно-потемневших глаз, проступивших на тонкой коже веснушек, выбившихся из прически слепящих рыжиной прядей, ощутил такую горячую, яркую волну радостной, счастливой теплоты, что едва удержался, чтобы не схватить Ирину Сергеевну в охапку, прижать к себе, расцеловать возмущенно раскрасневшиеся щеки — до того хорошенькой, милой и неимоверно родной показалась она ему в это мгновение.
Паша не понимал, да и не хотел понимать, вдумываться, анализировать, насколько странными могут показаться со стороны их непонятные отношения — жить в одном доме, проводить вместе время и чувствовать себя таким… свободным. От давящего груза тяжелого прошлого, от чувства вины, от терзающих, причиняющих муку воспоминаний. Поразительно: оказавшись по разные стороны одной трагедии, которая должна была их оттолкнуть и сделать непримиримыми врагами, они, напротив, со временем все больше сближались, и та стремительность, с которой он привык, сроднился, прикипел к этой женщине, Пашу уже не пугала и даже не удивляла. Не было неправильных, недопустимых мыслей — поставив однажды твердый, незыблемый запрет, Ткачев никогда не смел его нарушать: Ирина Сергеевна всегда была для него выше, чем любая другая женщина, и вовсе не возраст или характер являлись причиной. Начальница. Наставница. Старший товарищ. Это было намного дороже, важнее, чище, чтобы однажды перечеркнуть все по глупости, все утратить. Он знал, что она всегда поможет, прикроет, вытащит из неприятностей; он сам готов был порвать за нее любого или закрыть ее своей спиной, спасти, уберечь — это дорогого стоило.
