Возвращался я в С…ск далеко взаполночь.

Угла своего у меня не было.

Первое время ночи я мял на редакционном хрустком кожаном диване.

И никого не было, кто бы раньше меня оказался утром на своём рабочем месте. По сути, я его и не покидал.

Тогда я ни разу не опоздал на работу.

И тепло было в редакции, вроде даже и уютнешко, да всё равно не то, не домашнее жильё…

И я передислоцировался в местную гостиничку.

Гостиничка убогонькая. Всего четыре комнатки в жилом доме. Нет горячей воды, зато полно вшей.

И вот дежурная, старая проказница, пытает меня раз со смехом:

– Эльдэ у тебя есть?

– А что это такое?

– Личная дача.

– Нет.

– А эльэм? Личная машина?

– Нет.

– А что ж у тебя есть?

– Эльха и тот в гармошку.

– Ну, про гармошку с баяном ты это брось. Молод! Автопилот, поди, ух-ух! До двух ух-ух и после двух ух-ух-ух!!! На боевом дежурстве стоит круглосуточно! Теперь я наточно знаю, что спросить. Тебе не надоело окармливать наших племенных и пламенных вошек?

– Ёй же как набрыдло! Я б сбежал с радостью. Да никак не найду себе койку у частника. С ног сбился искаючи…

– Побереги свои резвые ножулечки… Я уже подумала, глядючи на тебя! Не койку… Я тебе предлагаю целую царскую башню в комплексе с молодой царевной-невестой!

– Ну… С невестой можно и погодить… Не прокиснет. Мне б свой уголочек…

– Записывай адрес… Это в Зеленограде. Возле самой станции Крюково… Въедешь, как турецкий султан!

– Кто хозяин?

– Хозяйка. Моя сестра. Я предупрежу её по телефону. Поезжай сегодня же к восьми вечера.

Я бутылку шампанского в портфель и вперёд!

Золотой мечте навстречу!

Антонина Семёновна оказалась дамой расторопной и цепкой. Короткая стрижка под мальчика. Дерзкий взгляд. Секретарь директора какого-то пищеблока.

Хлопнули мы за знакомство по бокальчику моего шампанского, и Антонина Семёновна пошла сахарно рассыпаться.

– Толя! Вы должны знать всё с первой минуты в этом доме. Муж сгрёб уютный срок в пять лет. Сейчас отдыхает на сталинской даче.[83] Пьяница. Был фельдшер. Жили в калининской деревне. То вроде был так… Терпимо… А то стал гасить[84] всё что в пузырьках! Раз мочу выпил. На анализ принесли… Слава Богу, сидит. Сын Саша служит в Германии. Мне страшно в доме без мужчины…

– Вот я и займу вакансию мужчины в вашем доме.

– Я к тому и веду… У меня две девочки. Вера в пятом классе учится. Такая лиса… И Надя. Ей уже двадцать два. Работает табельщицей в здешней тюрьме. Вы не подумайте… Тюрьма передовая. Держит переходящее, сами понимаете, красное знамя московского УОПа.[85] Надя часто получает прогрессивку! Любит петь. Поёт в тюремном хоре. Зовёт и меня. Так мы с Надей ещё и вас заарканим в хор!

– Хотите сделать меня солистом Краснознамённого академического хора «Солнце всходит и заходит»? Не ошибитесь в выборе солиста. Проверьте сначала. Послушайте, подхожу ли я вам!

И я в напряге запел:

Антонина Семёновна аврально захлопала в худые ладошки:

– Никаких ножей! Нечего рвать… Нечего портить святые цепи Гименея![86] Это убыточно. И второе. Голосок у вас симпопо… Вы очень даже хорошо подходите!.. Да не смущайтесь же вы. Кушайте, кушайте. Вы же дома! Слава Богу, угостить вас есть чем. Сегодня был банкет у нас на триста персон. Я накрывала на стол. Кто там считает… Да вы кушайте, кушайте! А то ещё ослабеете…

– Честное слово, вы меня балуете.

– Ну как же? Вы ж и моё счастье… Вы б сходили с Надюшей сегодня в кино. На последний сеанс.

– Ну а чего не сходить, раз поступило высочайшее повеление?

Посмотрели мы в «Электроне» фильм «Если дорог тебе твой дом».

Это было наше первое и последнее кино.

Надежда – это та мармыга,[87] на которую во второй раз добровольно взглянуть не захочешь.

И я отрулил с крюковского меридиана.

Январь 1968

Я искал работу.

Куда ни залечу на пуле – мимо, мимо, мимо…

Нечаянно меня занесло в одну странную редакцию. Это был какой-то вестник для пенсионеров. Я летел по коридору. Меня как-то шатнуло к двери, на которой я и не успел толком прочитать табличку, и ломанул в ту дверь.

Старичок-сверчок.

Слово за слово.

– Вам, – говорит он, – у нас делать нечего. А вот у меня есть хороший знакомый. В секретариате «Правды» правил бал. Кинули в ТАСС. На укрепление. Собирает команду. Может, сбегаете на Тверской, десять-двенадцать?

– Нам бегать не привыкать.

– ТАСС. Главный редактор редакции союзной информации. Колесов Николай Владимирович. Мне кажется, ему вы можете подойти.

Колесов полистал-полистал мою трудовую, спросил, знаю ли я редактора Кожемяку, с которым я когда-то работал в «Рязанском комсомольце». Позже Кожемяко уехал от «Правды» собкором по Дальнему Востоку. По работе в «Правде» Колесов и знал Кожемяку.

Я ответил утвердительно.

Через два дня я подошёл.

А раз подошёл, так мне выдали удостоверение.

На печати в слове агентство не хватает первой тэ. Экономия-с! Ну чего это ещё разбазаривать буквы? Чего по две одинаковые запихивать в одно слово? Можно обойтись одной!

И долго обходились. Экономили!

Все про эту заигранную тэ жужжали на всех углах. Однако печать не спешили менять. Хватит и одной тэ!

Или забыли, что краткость – сестра таланта?

Тассовская изюминка!

Правда, народная молва уверяет, что Лев Николаевич Толстой любил объяснять Антону Павловичу Чехову:

– Краткость – сестра недостатка словарного запаса.

Ночью я просыпался.

Сплю я чутко и слышу даже когда мышь на мышь ползёт и от удовольствия попискивает. Я слышу этот писк и просыпаюсь.

Сегодня меня среди ночи разбудил Анохин. Я снимаю у него в ветхом частном недоскрёбе в Бусинове угол.

Я лежу на койке, он на диване у окна. Холодно.

– Ну не дом у меня, а форменная расфасовка![88] – ворчал Николай Григорьевич.

Он вставал в два ночи и засыпал в печь уголь. При этом бормотал:

– Где тут дождаться маленького Ташкента? Боженька тепла не подаст, если сам ведро угля не саданёшь в печку.

В маленькой проходной комнатке горел свет. Студент Горкин приехал из Алма-Аты. У него кончились каникулы. Теперь он ночами читает и спит при свете, который пробивается ко мне по углам двух матерчатых створок вместо дверей в дверном проёме. Свет мешает мне быстро заснуть после того как я проснусь.