День цвёл солнечный. Полевая дорога сухая, и я летел на ИЖе как сто чертей на сабантуй в родной преисподней.

На ферме я переговорил с заведующим.

Собрался уезжать. Завожу своего коника… Никаких признаков жизни не желает подавать. Совсем не фурычит!

– Давай-ка мы тебя подтолкнём! – предложили свои скромные услуги два дюжих молодца.

– Не возражаю.

Я держу своего ИЖика за рога.

Коржики позади упираются битюжками.

С божьей помощью потихоньку разбегаемся.

Я наддал газку, и мотыч,[27] зверовато рыкнув, вырвался из моих худых бледных клешней и угрозливо понёсся.

Я и оба-два толкача сделали всё что могли. Настежь распахнули дурацкие калитки[28] и тупо таращимся, как наша тачанка без ездока с рёвом, с дымком нарезает от нас по лугу.

Успокаивало лишь то, что на пути мотоцикла никого из людей не носило.

А зиял всего-то затрапезный овраг.

Чумной ИЖ чуть не перемахнул его.

Но, слава Богу, тукнувшись передним колесом в противоположный берег, ухнул на дно оврага и покорно затих.

После этого случая я никогда не просил подтолкнуть и ездил на ИЖе года два, пока работал в Щучьем.

Июль 1959

Начало ноября.

Шквальный ветер.

Бандитский дождь со снегом.

А в районе половину свёклы не успели убрать.

Власти закрыли все районные конторушки и выперли всех на свёклу.

Нам, редакции, тоже милостиво отстегнули участочек у хуторка Слеза.

Работалось мне легко.

Наклонился, подхватил увесистый корешок-бомбочку, быструшко ножом очистил от грязи и ботвы – шваркнул в общую кучу.

Наклонился. Очистил. Швырнул…

Наклонился. Очистил. Швырнул…

Оптимистическая музыка дорогого товарисча Моцарта!

Не работа, а сплошная гимнастика!

Но я стыдился посматривать в сторону Анны Арсентьевны.

Анна Арсентьевна, наш редактор, уже в приличных годах и даже в такую погоду на свёклу подкрасила бровки, щёчки, губки.

Она не привыкла к каторжно тяжёлой работе.

В загвазданной фуфайке, в грязных шерстяных рукавицах она трудно выдёргивала из земли свёклу за чуб, трудно счищала грязь и не бросала, а несла, пошатываясь, корень к куче.

А по лицу её лились то ли дождь, то ли слёзы со снегом.

Анна Арсентьевна замечает, что у меня голая шея.

Она снимает рукавицы, молча завязывает на мне шарф узлом.

– Ну и человеченко… Ну совсем ребёнок, – ласково выговаривает. – Нету матери рядом, некому присмотреть…

А у меня щиплет в глазах, Я пониже опускаю голову.

Но вот уже ночь. Темно.

Не видно проклятуху свёклу.

И мы, мокрые, голодные, полуобледенелые, с устали еле бредём по хуторку в колхозную конторку.

Там мы будем ждать тракторную тележку. По такой грязи только на тракторной вездебежке и можно отвезти нас в Щучье. В эту несусветную сырь ни одна машина не высунется из гаража.

– Толя, – виновато улыбается мне Анна Арсентьевна, – вы знаете, как говорят? Какая лошадка везёт, на ту и наваливают.

– И что Вы хотите навалить на этого дохлю? – потыкал я себя в грудь.

– Не в службу… Вы у нас быстрец… Самый молодой коник, силы ещё пляшут… Что значит двадцать лет… В хуторке дворов десять. Пройдите и подпишите желающих на нашу газету. Заодно и погреетесь… Чтоб потом специально не приезжать сюда.

Из ридикюля она достаёт пук подписных квитанций.

Я молча беру и, угнув голову, подбегаю к первой хате под прелой соломой.

Я знаю, Анне Арсентьевне не столько нужна подписка, сколько то, чтоб я в чужих домах хоть согрелся. Ведь колхозная контора не отапливается и там не жарче чем на улице.

Я прожёг хаток пять. Никто у меня не подписался.

Ответ один:

– Мы, касатик, уже подписавши… На «Звёздочку».

Я пролетел весь хуторок – напропал никто не разбежался получать нашу районку!

Тогда я и спроси у одного дедка:

– Это что ж за наваждение?! Весь хуторок выписал лишь какую-то «Звёздочку». Это что за газета такая?

– А по-вашему, – говорит ясно так, будто из книги берёт, – «Красная звезда» будет. Военная газета такая.

Я опешил:

– Зачем же вам здесь, в хуторке, всем нужна лишь одна «Красная звезда»?

– А затем, милок, что в «Звёздушке» не квакают про село. Про гигантские успехи деревенского коммунизьма. Начитались мы про эти успехи – горькая головушка сама в петлю лезет! Звали ж наш от роду хуторок Слеза. А власти бах новое ему имя пришей. Радостный! А какая тут в шутах радость? Смеются над нами… Вот такая она, коммунизьма…

– Хоть бы один кто подписался на нашу районную газету «За коммунизм»…

– Хотько за, хотько против – не нужна ваша коммунизьма! Тошно про деревенские победищи читать…

Он помолчал и хохотнул:

– Ты, что ль, вроде уполномоченного?.. В прошлом годе приезжал из района один уполномоченный. Плохо куры у нас неслись, приезжал подымать яйценоскость. Отпределили к нам на постой. На день ему приносили с птични по одной курице. Мая баба готовила. Вот сварила ему первую курицу, обжарила с лучком. За секунд слопал и сымает с моей бабы строгий генеральский спрос:

– Почему у куры было всего две ноги? Куда подевала остальные? Скоммуниздила и сама схомячила?

– А нешь зевнула?

Баба кивает в окно на кур во дворе:

– Спытайте у ниха, почему у ниха лише по две ноги…

Подивился он:

– Действительно, у каждой в наличности всего толь по две ноги. А я думал, что побольше…

Вот такого раздолбайку петуха прислали помогайчиком повышать яйценоскость. А он эти яйца только у себя в штанях да в магазине и видел. Так какая была от него полезность колхозу? Сожрал с десяток кур и сдристнул. Вся и помощь… Не помощь, а убыток!.. И ты… Вот понатыкали этой свёклы… На кое горя? Знали ж, что убирать некому. И согнали помогайчиков. Вот ты где ноне должон стучать? В районе… В газетной епархии давать огня. Высокие там идеи тащить в народ непросветлённый. А ты свёклу за хвост таскаешь! Радостная у нас коммунизьма! Аж слеза прошибает…

В конторе наши встретили меня уныло.

Трактор, который потащил тележку с молоком на маслозавод, перевернулся по этой несусветной грязюке и ждать нам нечего.

Под ночным дождём со снегом мы потащились молчаливым стадом в Щучье. До него семь километров.

1959. Ноябрь.

В вид из нашего редакционного окна влетел на взмыленной кобылёнке с подвязанным хвостом молодой здоровяк, навспех привязал её к палисадной штакетине и через мгновение горой впихнулся к нам в комнату.

– Кто из вас главный? – в нетерпении крикнул он.

В комнате нас куковало трое. Все мы были рядовые газетчики. Но в душе каждого сидел главный. Да кто ж признается в том на миру?

Все мы трое аккуратно уткнулись в свои ненаглядные родные бумажульки.

– Так кто ж тут главнюк? – уже напористей шумнул ездун.

Мы все трое побольше набрали в рот воды.

Воды хватило всем.

Мы сидели в проходной комнате.

За нашими спинами была пускай не Москва, но всё же дверь к главному редактору.

На шум важно вышла из своего кабинета наша редакторша.

Мы все трое уважительно посмотрели на неё.