Маша удивилась отсутствию подарков, которые предвкушала с вечера, и не успела спросить, куда и надолго ли мама уезжает, подбежала к распахнутому окну и увидела, как та появилась далеко внизу, у края тротуара, забросила тяжёлую сумку на заднее сиденье стоящей у подъезда машины и, прежде чем скрыться навсегда, запрокинула своё счастливое, улыбающееся лицо навстречу Маше, приветливо помахала рукой и растворилась в горячих струях июльского утра.
Об исчезновении жены отец узнал только вечером, когда, шумно сгрузив в их просторной прихожей подарки для Маши и продукты к праздничному столу, вошёл в спальню в надежде обнаружить там жену, вместо этого увидел на подушке аккуратно застеленной кровати сложенный вдвое белый лист оставленной для него записки.
Он долго не находил себе места. Неделями, казалось, не вспоминал о Машином существовании, потом вдруг кидался одаривать её вниманием, водить по магазинам, соблазняя покупками, потом вновь сторонился её, как чужой. Именно в те душные, мглистые от близких пожаров торфяных болот дни Маша поняла, как ей следует жить дальше, без мамы.
Маму обязательно забыть, считать, что её просто никогда не было. Это оказалось совсем не трудно. Папу надо опекать: он болен и беспомощен, а она, Маша, может всё.
Светке, которая жила в соседнем подъезде, приходила к ним рано утром убираться, готовить и приглядывать за ней до папиного возвращения, Маша приказала научить её управляться по хозяйству и варить суп. Сначала Светка решила сопротивляться, легкомысленно заявив, что, мол, мала ещё, нос, мол, её не дорос до таких великих дел, но, увидев Машину нешуточную решимость, необходимые уроки дала, правда, приходила к ним в дом по-прежнему, упросив Машу ничего не говорить отцу.
Светка ссылалась на то, что ей остро требуются деньги на жизнь и лишиться работы сейчас никак не с руки, поэтому Маша может ей при желании помогать и тренироваться на будущее, а может и своими делами заниматься – она не в обиде. Светка оказалась настоящим и решительным педагогом, умудрившись справиться с трёхлетней упрямицей и ловко уйти от неизбежного скандала.
Маша дала себе слово, что всего всегда будет добиваться сама. Пойдёт в школу и будет учиться лучше всех. Закончит институт и станет самой лучшей, самой знаменитой… Тут в её рассуждениях возникала некоторая заминка: она не знала ещё, кем она станет: – выбор был ограничен малым знанием мира. Но, собственно, спешное решение по данному вопросу ей пока не требовалось. А что касается знаменитости, то это обязательно, кем бы она ни решила стать. Она будет самой умной и справедливой, такой, что её все, все станут сильно любить и никто в целом свете не сможет без неё обходиться.
Она рисовала себе долгими вечерами, лёжа в постели и дожидаясь как всегда припозднившегося отца, сюжеты, целые драмы, трагедии и комедии собственной будущей жизни. Ночами ей снились какие-то города и неизвестные люди, которых она то поднимала в бой и вела на подвиг, то убегала от них и пряталась в лабиринтах бесконечных незнакомых улиц, то защищала бездомных, несчастных детей, собак и даже птиц, разыскивая их заблудившихся в каменных джунглях родителей. Она отринула все детские капризы и шалости, до смерти напугав этим и без того потерянного отца.
Одним словом, в свои три с хвостиком года Маша стала взрослой.
В день своего пятилетия Маша вместе со Светкой возилась на кухне, давая советы по приготовлению праздничных блюд и пытаясь подавить нарастающее напряжение в ожидании гостей. Именно тогда впервые появилась в её жизни Марина.
Она нерешительно стояла в дверях и умоляющим взглядом смотрела на Машу, как будто просила у неё покровительства и защиты. Отец был бледен, смущён и не в меру суетлив:
– Вот, доча, познакомься, это Марина…
– Она будет у нас жить? – деловито, как и подобает хозяйке, осведомилась Маша.
– Ну да, если ты, конечно, не против, – неуверенно, но с надеждой в голосе пролепетал отец.
– Нет, я не против, – спокойно ответила она и, повернувшись к растерянной гостье, совершенно обыденным тоном спросила: – Ты хочешь быть моей мамой? – и, не дожидаясь ответа, добавила: – Нет, для мамы ты ещё молодая, я тебя лучше буду Мариной называть, согласна?
Марина, не сводя с Маши умоляющих и одновременно переполненных жалостью глаз, опустилась на пол прямо у двери и безутешно заплакала. Маша с папой, у которого тоже глаза были явно на мокром месте, её едва успокоили, проводили в ванную, где Марина долго приводила себя в порядок. Папа всё прижимал к себе Машу и твердил совсем, на ее взгляд, не к месту: «Спасибо тебе, доча, спасибо! Марина – Человек, поверь! Спасибо! Я рад-то как, спасибо!» Как будто Маша сама не видела и не понимала, что папина гостья – человек, а не собака дворовая. Странные эти взрослые – хуже маленьких детей!
А потом всё само собой наладилось.
Марина с радостью проводила с Машей любую свободную минуту. Она читала ей, рассказывала невероятные истории, шила яркие, сказочные карнавальные платья, и они, нарядившись обе, разыгрывали перед папой и обалдевшей Светкой феерические спектакли. Они учили английский и вместе готовили праздники для соседской детворы, мастерили подарки, стараясь угадать, что и кому понравится больше. И, наконец, однажды, когда Маша перешла во второй класс, они начали писать книгу.
Нет, это была совсем не детская книга. И это не была книга для взрослых. Это была книга о жизни, волшебная, философская, только для них двоих. Она была их секретом, их совместной мечтой, которую ни с кем нельзя не только разделить, о ней ни с кем нельзя поделиться. Они писали и шлифовали подолгу каждую фразу, каждую мысль, каждый поворот событий. Они взяли себе в соратники таких (!) героев… Таких, о которых ни при каких обстоятельствах никогда и никому нельзя было бы рассказать. Они проживали над этой книгой долгие вечера и собирались прожить над ней, тесно обнявшись, всю свою жизнь.
Их объятья по вечерам нарушал папа, плюхаясь на диван между двумя своими «любимыми девушками», сгребал обеих в охапку, и счастье так наполняло комнату, что было трудно дышать. Потом Маша находила предлог и шла в свою комнату, чтобы оставить всё это густое счастье только им двоим, и, прикрывая дверь, преисполненная воздушной радостью, видела их лучащиеся лица.
В те вечера, когда папа бывал дома, они читали. Читала обычно Марина. Она была прекрасным, артистичным декламатором, разыгрывала голосом картины так, что все персонажи с их характерами, грустью и весельем, шалостями и гадостями представали образно и зримо, а папа с Машей то и дело бурно откликались на смены сюжетов и настроений, являя идеальный пример фанатичных читателей.
Когда книжный порыв Марины иссякал, инициатива переходила к папе и начинались длинные, не на один вечер растянутые рассказы о его дальних путешествиях, о его друзьях, об их компьютерных экспериментах, которые, по словам папы, приведут ещё к невероятным результатам. Иногда его повествования были с фантастическими сюжетами о борьбе добра и зла, где, как ни странно, добро побеждало далеко не всегда.
Это обстоятельство очень огорчало Машу, которая вступала с папой в острую дискуссию, а Марина выступала арбитром. Папина печальная участь была заранее решена, но он пытался отступить с честью, очистив своей шляпой поле для Машиной победы.
Годы шли, Маша подрастала, семейная любовь и дружба проросли глубокими корнями. И тут неожиданно папа умер. Как-то обыденно, не тревожно, без угроз и симптомов. Просто прилёг вечером отдохнуть на диване с газетой и больше уже не проснулся. «Лёгкая смерть, – прокомментировала соседка тётя Зина, – о такой только и мечтать. В силе, не хворал, не стонал. Раз и всё!». Может быть и так. Только кто же мечтает о смерти в пятьдесят лет?
Маша плакала по папе безутешно и почти не спала все три дня до похорон, мысленно ласкала его похолодевшие щёки, а когда приходил короткий, просто на миг, сон, в забытьи он представал перед нею живым. Вернее, он, совсем на себя не похожий, больной и измученный, поднимался из гроба и успокаивал Машу, убеждая, что это шутка, что он не умер и всё у них хорошо.
