И я подробно (сам просил), с массой деталей, которые высмеиваю по укоренившейся писательской привычке, рассказываю об этих неприятных мне, ущербных людях, насквозь пропитанных пошлостью и глупостью, как пропитаны арагонитом растения, попавшие в карбонатные рассолы Памуккале. Их поступки вызывают у меня стойкое неприятие, но я продолжаю жалеть их, никчёмных и убогих, и ничего с этим уже не могу поделать.

Искренне увлекаюсь своим повествованием и вдруг, столкнувшись с внимательным взглядом Рената, неожиданно понимаю (тупица непроходимая): он хочет услышать о Маше, только о ней! Как же я раньше не поняла? О Маше! Только этот вопрос он мог оценить в «тыщу оставшихся лет жизни», только о ней он способен сказать – «дело жизни и смерти». Как я могла быть настолько слепой, чтобы не задуматься о его участившихся визитах в университет?! Двойка тебе, Дарья! Жирная красная двойка!

– Ренат, а зачем ты спросил меня о них? Они стоят нашей беседы?

– Работа, Даша, такая. Я же адвокат, ты забыла?

– Неужели кого-то из них защищаешь? Сочувствую…

– Я разных защищаю: и правых, и виноватых… Переходим к Савельевой…

– Ренат, а ведь я с тобой, если что, раздружусь…

Мне грустно, я неожиданно понимаю, что страшусь за Машу, за юную, совсем неземную девочку, с её порой отрешённым взглядом, устремлённым даже не за окно, а в какие-то далёкие, никому из смертных неведомые миры. За хрупкую Машу, которая, вероятно, влюблена сейчас без памяти в этого аристократа, красавца, ловеласа и повесу. Должна быть влюблена, коль скоро она с ним знакома. А я и не знала.

В него невозможно не влюбиться. Скольких царственных, утончённых дам привозил он в наши с Павлом дачные «хоромы»? Калейдоскоп нарядов и украшений проплыл перед нашими глазами. Каждую новую претендентку «на руку и сердце» он считал своим долгом представить родственникам, как бы демонстрируя не столько их самих, сколько свою неординарную состоятельность: «вот, любуйтесь, это моя новая прекрасная дама, а следующая будет еще краше». Сноб, глупый маленький мальчик! Мы с Пашей посмеивались над ним и легко прощали эту его, пожалуй, единственную слабость.

– У тебя на это нет права, – ответил он, не улыбнувшись, – и не будет, как не будет и повода… никогда.

Ренат был немного бледен, или это мне только казалось в приглушённом свете шикарного холла. Вот поди ж ты, знай, с какой колокольни пустит очередную стрелу этот беспутный, негодный мальчишка Амур?

И я рассказываю ему о Маше, её двух мамах, папе – рыцаре без страха и упрёка, влюбившемся сначала во вздорную шалаву – пробный брак далеко не всегда бывает удачным (мне ли этого не знать?), а потом, слава богам, нашедшем чудесную молодую женщину, душа которой точно совпала не только с его собственной исстрадавшейся душой, но и с Машиной. Я рассказываю ему всё, что когда-то открыла мне доверительно первокурсница Маша, сидя в моей гостиной за чашкой чая, к которой не притронулась за весь долгий вечер. Доверив мне так много, она не взяла с меня слова хранить сказанное в тайне, но это предполагалась по умолчанию, а я сегодня преступно тайну нарушила. Почему? Наверное, седьмое чувство подсказало, что именно этот рассказ был важен сейчас Ренату. Он важен им обоим.

Я полезла в свою бездонную, как всякая женская, сумку, извлекла оттуда свёрнутый вчетверо лист, оставленный мне Машей после дипломной консультации две недели назад, и тихо-тихо прочла Ренату:

Ренат молчит. Потом протягивает руку, встряхивает лист, попытавшийся свернуться по моим безжалостным сгибам, молча обегает глазами строки.

– Маша?

Я утвердительно киваю. Правильно ли я поступаю на этот раз? Или, как обычно, глупость моя неизбывна?

– Мистика. Сюрреализм. «…Перебелит путник мелом прежней жизни опыт серый, перебелит мрак… – читает Ренат вслух. – …Остаётся от былого в медь впечатанное слово в отблесках огня». Жёсткая девочка, не ожидал. Рад… Спасибо, Дашка! – и уже весело, с прежней своей иронией, старясь разрушить мой недоверчивый взгляд, откидывается на запрокинутые за голову ладони и беспечно изрекает: – Плечо друга бесценно! Я счастлив! Даша, ты не поверишь, минуту назад ты сделала меня счастливым!

– Ренат, она очень непростая девочка, будь к ней внимателен, не поломай.

– Я постараюсь, Даша, я всю жизнь буду очень стараться, разумеется, если Маша сама мне это позволит. Всю жизнь…

Я сижу в этом чрезмерно богатом чужом холле и понимаю: судьба подарила мне драгоценный шанс прикоснуться к настоящей любви. Пусть даже не к своей.

Маша вошла в комнату и удивилась приглушённому, переливающемуся свету, заполнившему все её пространство. Источник света не был виден, и свет казался густым и плотным. В нём хотелось плыть… Она обернулась к окну, пытаясь за его створками разглядеть волшебный фонарь. Окно было распахнуто, а в за ним разлито то же сияние. У окна в небрежной позе стоял высокий сухощавый красивый, пожалуй, даже слишком красивый мужчина. В руках он вертел трость с изящным набалдашником из светлого резного камня. Маша подумала: «Только цилиндра и не хватает». Несмотря на живую улыбку и внимательный взгляд, сканирующий вошедшую Машу, он весь как-то расплывался в чрезмерно густом световом потоке, и ей было трудно собрать этот неожиданно возникший призрачный образ воедино.

Она стояла в полном замешательстве, но даже не успела бросить подобающий столь необычному появлению вопрос, как незнакомец незамедлительно удовлетворил её интерес:

– Позвольте представиться и сесть. Посланник, – он церемонно раскланялся и так же вальяжно, как и стоял, устроился в кресле со словами: – Присяду здесь, вы-то сама это кресло не очень жалуете? Не так ли?

На что Маша невольно улыбнулась.

– Не очень, – спокойно согласилась она. – Только я не поняла, вы, собственно, кто и как здесь оказались? Можно, я вас потрогаю?

– Ну, нет, вот этого не надо! Зачем меня такой красивой девушке искушать?! – запрет прозвучал резко, но на лице незнакомца обозначилось удовольствие. – Я – наблюдатель, но в настоящий момент – посланник! – он снова церемонно раскланялся, чем окончательно её развеселил.