– Мария Савельева опять же не далее как в пятницу, – снова начинает скрипеть мельничный жёрнов Толкунова, – покинув аудиторию, в которой оскорбила лично меня, одним этим оскорблением не ограничилась, а в столовой напала на ни в чём не повинного сокурсника, авторитетного студента-общественника Виктора Прудникова! Я лично был свидетелем того, как Савельева оскорбляла Прудникова и даже пыталась ударить.

Это хрупкая Машка пыталась ударить медведя Прудникова? Да его жирную тушу осиновым колом не пробить!

– Она публично обвиняла Прудникова в расизме и национализме и бросала иные унизительные оскорбления, которые я не решаюсь произнести вслух!

«Ах ты, скромник наш, не решается он произнести. И ай да Масяня, как зовут её сокурсники! Молодец! Поставила на место придурка, каковым и является в действительности откровенный нацбол, невежа и невежда, а также безупречный общественник Виктор Прудников», – иронизирую я по-прежнему, про себя, хотя уже, кажется, пришло время открывать забрало. Оказываюсь опять не права – время безнадёжно упущено.

На кафедре снова поднимается невообразимый гвалт. Теперь уже одни орут в защиту Савельевой, другие поднимают на щит Прудникова и его славное дело очищения столицы нашей Родины от гастарбайтеров, от которых уже жизни никому нет.

– Вот, приехали! Жизни вам нет от гастарбайтеров! А где ваша хвалёная толерантность? Я уже не говорю о том, кто помойки ваши разгребать будет? Посмотрим, как вы запричитаете, когда начнёте продираться через мусорные кучи на улицах. Что, не видели по телевизору, как это недавно было в Неаполе? – пытается привести к порядку коллег Глембовский.

Я беру внутренний тайм-аут и в очередной раз борюсь с непреодолимым желанием покинуть навсегда этот гадюшник. Что меня здесь держит? А ведь держит же что-то, коль скоро в очередной раз спокойно наблюдаю подобную свару. Дурища, одним словом, раз держит!

– Что касается конфликта Савельева-Прудников, то без них этот вопрос мы обсуждать не имеем права, – повысив голос, пытается успокоить разбушевавшуюся кафедру будущий ректор Федя Проскуряков. – Их приглашали? Нет? Тогда вопрос закрыт. Более того, на так называемого безупречного общественника, а по совместительству известного скинхеда Виктора Прудникова заведено уголовное дело по статье «Разжигание национальной розни», это пока наиболее мягкая формулировка. А вообще должен вам сообщить, что он подозревается в нападении на гражданина Нигерии, который на прошлой неделе скончался в Склифе от нанесённых тяжких телесных повреждений и травм, не совместимых с жизнью, а также ещё в нескольких трагических эпизодах, – закончил свою речь во внезапно воцарившейся тишине профессор Проскуряков.

Затянувшуюся, почти обморочную паузу прервал приглушённый звук мобильника в кармане Сан Саныча. Он, увидев на дисплее фамилию звонившего, заметно посерел, извинился и попросил разрешения выйти. Вернулся через несколько минут в совсем уже притихшую комнату весь покрытый багровыми пятнами и буквально с порога громко продекламировал невероятное:

– Уважаемые коллеги, прошу считать мои обвинения в адрес Марии Савельевой недействительными, готов извиниться перед ней и принять у неё экзамен с надлежащей степенью объективности. При конфликте её с Прудниковым не присутствовал, а обвинения высказал с его слов. Одновременно приношу извинения Дарье Сергеевне за ненадлежащий в отношении неё тон беседы и нанесённые мной оскорбления.

Свою тираду Сан Саныч выдохнул за один присест. Казалось, он вот-вот задохнётся и упадёт в обморок.

Воцарилась гробовая тишина. Все сотрудники кафедры развернулись к Толкунову и замерли. Его краткая речь выглядела так, словно в утробе Сан Саныча самопроизвольно включилось спрятанное там электронное устройство, помогающее ему выстроить спич в надлежащем порядке. Смысл сказанного был невероятен ни в свете ещё не успевших остыть дебатов, ни в свете его устоявшейся репутации.

Во время этой, явно скопированной с чужого голоса, пламенной речи мой взгляд невзначай упал на конвульсивно дёргающуюся руку Толкунова, в которой он сжимал включённый и расположившийся у его субтильного плеча мобильник.

«Это кто же тебя до такой степени разволновал, бедолага, что ты о мобильнике забыл? Или выключать не велели? А денежки-то капают! Прижимистый ты наш! Да и чёрт с ними, с твоими денежками, главное – на сегодня в сухом остатке сумбурного заседания кафедры можно констатировать: на свете есть место подвигу и чудеса случаются! Доказано публично, пусть и без шикарного мордобоя на три персоны! Это надо же? – «С надлежащей степенью объективности»! С ума сойти»! Я наслаждаюсь сценой, откинувшись на спинку своего обшарпанного кресла.

Я подставляю лицо мягким струям света, а с потолка мне смеются солнечные зайчики. Скоро весна! Месяц, и она будет тут как тут!

– Так-с, – обескураженно произносит Глембовский. – Я рад, что инцидент исчерпан… Теперь приступим к более серьёзным делам, к утверждению тем и руководителей дипломных работ. Обсуждение потенциального зарабатывания денег для университета перенесём на следующее заседание. Начнём с самых перспективных дипломников. Мария Савельева, полагаю, она Ваша, Дарья Сергеевна?

– Моя, конечно, моя. Я ведь и хожу-то сюда три раза в неделю исключительно ради таких «савельевых». Моя… Запишите тему.

Ренат приоткрыл створку окна и впустил плотную струю свежего воздуха, отдающую морозцем последних зимних холодов. Одновременно в комнату хлынула лавина разнообразных шумов и запахов города. Он любил эти первые февральские дни, предвещающие вплотную подступившее перепутье сезонов. Нынче зима неожиданно засуетилась, забежала вперёд отведённого ей времени, выслуживаясь перед весной, а та расцветила огромными стеклянными сосульками крыши и водосточные трубы, беззастенчиво раньше времени вступила в свои полномочия. На противоположной стороне улицы рабочие, мимоходом поругиваясь, ничуть не сожалея, срезали эту недолговечную красоту. Самые большие и яркие сосульки на мгновение зависали в воздухе и, описав в плавном падении два-три пируэта, рассыпались солнечными брызгами на гостеприимно встречающем их тротуаре.

Ему вспомнился двор в одном из арбатских переулков, где прошло его шумное детство. Каждую весну дворник дядя Петя платил соседским подросткам по трёшке на брата и они всей ватагой взлетали на крышу сбивать длинными крюками эти сверкающие чудеса, спасая головы случайных прохожих от неожиданных полётов крупных сосулек.

Этот московский двор, да и весь переулок были заселены пёстрым, весёлым, разноликим людом, посланцы которого – детвора всех возрастов – зимой и летом оккупировали все более или менее укромные места для своих нескончаемых хитроумных затей. Непременные в таком сообществе раздоры и драки никогда не нарушали атмосферы дворового единения. Здесь зарождались «дружбы на всю жизнь», любови «до гробовой доски», тайная ненависть, которая год-два спустя могла так же спокойно перерасти в свою противоположность, впрочем, как и наоборот.

Была в том сообществе и клановая этика: никогда не давать в обиду своих, не выносить сор из избы, опекать тех, кто помладше и послабее, прислушиваться к тем, кто постарше. Прислушиваться, но не выслуживаться. Этого не терпели. Не принимали в свой дворовый клан лгунов, льстецов, подхалимов, задавал-выпендрюжников. Славное было время. Светлое и славное. Переполненное радостью открытий, встреч, книг, пересказов и пересудов, радостью всего, что случается в первый раз и навсегда и уже не может повториться.

О том, что можно кого-то не принять, невзлюбить, возненавидеть только за то, что он не русский, а еврей, татарин, узбек, грузин, Ренат осознал уже будучи студентом юрфака, когда во время одного из лекционных «окон» в самом начале первого семестра к нему подошли два ещё мало ему знакомых сокурсника и, заинтересованно оглядывая, с нескрываемой насмешкой спросили: