Когда до города С. дошла весть об отречении государя, отец Михаил не разделил всеобщего ликования. Все же остальные – и безусые семинаристы, и солидные отцы протодиаконы с голосами, как медная труба, и даже правящий архиерей, – все как будто немного опьянели в ожидании новой небывалой жизни. Отцу Михаилу было странно и досадно оттого, что старый мир погибал под восторженное ликование недалеких людей. И вот монарх убит, а никому нет дела ни до этого, ни до других злодеяний. От ликований, правда, не осталось следа. Город жил, словно зажмурившись под сапогом новой власти: закрывались газеты, отбиралось жилье, пустовали магазины, шли аресты и расстрелы. Тут уж не до высоких материй – лишь бы выжить, переждать… «Не навсегда же это все? Не может быть, чтобы навсегда?» Но каждый новый день приносил доказательства того, что мировой порядок сбит основательно и нет к прежнему никакого возврата.

Беззаконное убийство помазанника, глумление над его смертью – все это вдруг переполнило сердце отца Михаила едкой горечью, и оно как будто пропустило несколько ударов. Тогда он почему-то впервые испугался смерти, так же явно, как это было с ним в раннем детстве, когда его впервые коснулось непереносимое осознание собственной бренности. Теперь к этому осознанию добавилось вдруг новое: конец и суд будут скоро – молись! Пришло и тотчас ушло, уступив место привычной и понятной посюсторонней горечи.

…А пока пели Херувимскую, проглянуло солнце, и его луч ласковой нежной кистью прошелся сначала по грязным кучевым облакам, придавая им оттенок беззаботной белизны, по листве, по лицам прихожан, снимая с них груз тревоги и усталости… Отец Михаил укорил себя за малодушные мысли. «Как же мы наивны, как детски малодушны, если настроение наше зависит от столь малого – погоды!»

Как всегда, он приготовил проповедь, связанную с тем отрывком из Евангелия, который читался за литургией согласно указаниям. На подготовку уходило много времени. Прихожане Серафимовского храма были людьми простыми, а то и, прямо сказать, не очень-то грамотными. Читать Евангелие дома в кругу семьи они не будут. Значит, все должно прозвучать здесь: нужно здесь и сейчас коснуться их сердец, их разума.

А еще проверить, не спит ли собственный разум, не очерствело ли сердце…

– И еще одно, братья и сестры, – добавил отец Михаил по окончании проповеди.

Народ уже выстроился в очередь к кресту, многие завели праздные разговоры – все больше о том, где найти соль и спички. Глядя на их озабоченные лица, он на секунду заколебался – стоит ли продолжать? Не разойтись ли нам всем по домам? Не затаиться ли? Не сделать ли вид, что ничего не случилось? Не закупиться ли просто солью и спичками?

– И еще одно, братья и сестры, – все-таки продолжил он, – сегодня утром я прочитал в газете… Случайно прочитал о том, что новая власть казнила бывшего императора Николая Романова.

Отец Михаил сделал паузу и прислушался к себе: не вернется ли прежняя потусторонняя безнадежность? Нет, тоска не вернулась. Паства как будто не слышала его слов.

– Как мы должны отнестись к этому известию? Должны ли мы негодовать? Протестовать? Не пойти ли нам с оружием в руках мстить за своего царя?

Отец Михаил задал провокационные вопросы и своего добился – в храме воцарилась напряженная тишина.

– Ответы на эти вопросы мы найдем в Священном Писании. – С этими словами он открыл заготовленный с утра отрывок из Книги Царств и прочитал: – «Тогда Давид сказал ему: как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Господня? И призвал Давид одного из отроков и сказал ему: подойди, убей его. И тот убил его, и он умер. И сказал к нему Давид: кровь твоя на голове твоей, ибо твои уста свидетельствовали на тебя, когда ты говорил: я убил помазанника Господня. И оплакал Давид Саула и сына его Ионафана сею плачевною песнью, и повелел научить сынов Иудиных луку, как написано в книге Праведного, и сказал: краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали сильные!»

Итак, что мы видим? – спросил отец Михаил и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мы видим, что праведный царь Давид казнил того раба, который посмел прикоснуться к помазаннику Божьему и лишить его жизни, хотя царь Саул и отказался от своего призвания и лишился власти. Так и те, кто лишил жизни помазанника Божьего Николая, не избегнут суда Господня. Получившие власть над землей российской, они погибнут так же, как царь Саул, если не покорятся деснице Господней. Мы же, братья и сестры, не будем мстить этим несчастным людям и не будем хранить в сердце на них злобу, но отдадим кесарю кесарево, а Богу Божие и помолимся об упокоении невинно убиенного раба Божия Николая. Господи, сотвори ему вечную память!

Вот так все и было. Об этом с большей или меньшей степенью полноты поведали Роману Давидовичу десятки опрошенных свидетелей, самым красноречивым из которых был Иван Антонович.

– Так о чем говорил отец Михаил? – спросил старосту суд.

– Так о том, что «в поле забытым, в море убитым – вечная память!». А больше я ничего не слышал.

– А на бунт он вас подбивал, например? – уточнил Хацкелеев.

– Это как? Не понял вас.

– Ну, он говорил, например, что большевики против Бога и, значит, их нужно свергнуть?

Иван Антонович молчал и думал. «В самую же точку этот следователь попал! Другие орут-орут, а этот вежливый такой, как змей подколодный».

– Что же вы молчите? Боитесь сказать правду? – осведомился «змей».

– Что большевики против Бога – это он говорил, а чтобы свергнуть – такого я не слышал, – решительно сказал Всемирнов.

– Так вы за свечным ящиком, далеко… Может быть, что-то и пропустили?

– Так о том других и спрашивайте…

Другие шли, как под копирку: все они пересказывали одну и ту же историю про то, как двадцать четвертого июля батюшка (а кто-то говорил «поп») произнес проповедь о том, что убит царь Николай, и прочитал отрывок из Библии, какой – они не помнили. Попа арестовали. Храм закрыли. Кто закрыл? Вестимо кто – сторожа.

Не то чтобы Хацкелеев вообще не думал о том, чтобы подтолкнуть паству отца Михаила в нужном направлении, подсказать ей ответы. Ну конечно, думал! Подготовить свидетелей. Лжесвидетелей? Да, лжесвидетелей! Во имя революции и ради будущего. И мы в своем праве! – говорил он себе. А все же у слова «лжесвидетель» был мерзкий вкус.

– И что ты на ровном месте проблемы создаешь, – пожимал плечами Гринь, – я бы вмиг твоих «марь-иванн» настроил на нужный лад.

– В центре велели, чтобы все выглядело законно.

– Пацан ты еще, Роман Давидович, как есть – желторотый. Да кто ж все указы-то выполняет? Да ежели так, меня бы, поди, уже и на свете не было.

Нет, не получался у Хацкелеева красивый процесс, как ни крути.

Однажды вечером, когда галдящая толпа товарищей и жалобщиков уже схлынула, а Кира, наговорив ему гадостей, отправилась домой, он думал. Посадить отца Михаила было просто. Факт поминовения Николая Романова установлен (да подсудимый его и не скрывал), то есть акт контрреволюционной пропаганды налицо. Но как привлечь к этому делу остальных фигурантов? Весь Епархиальный совет – не шутка!

– Теленок ты, Роман Давидович! Тут работы на три минуты: сел, вызвал арестованного, убедил его написать чистосердечное, – говорил Гринь.

– И? В чем признаваться-то он будет?

– Ну, это ты уж сам думай. Кто у нас голова? Ну, скажи, что он японский шпион, который работает против власти Советов.

И Хацкелеев решил вывести отца Михаила на чистосердечное признание.

Отец Михаил боялся смерти. А смерть сидела напротив, лениво и, кажется, брезгливо просматривала какие-то бумаги, делала пометки химическим карандашом, вовсе даже и не слушала, о чем там бормочет черносотенный поп. В коридоре своей очереди ждал десяток свидетелей, подозреваемых… «Вздор, какая смерть? За что? Нелепость…»

Этот комиссар был из новеньких. Молодой, не старше тридцати, глаза слегка навыкате. Странные глаза – на тебя не смотрят, а словно подглядывают. Черные курчавые волосы, нос с горбинкой. Новый хозяин жизни.