Одного из расстрельной команды Роману Давидовичу все-таки пришлось допросить. Молодой, не старше двадцати, говорил, что пришел с фронтов Мировой, был контужен. Смотрел исподлобья, зло и испуганно. Сплевывал на пол. На вопросы отвечал односложно. Что делал? А то вы не знаете, товарищ комиссар. По чьему приказу? Начальство велело? Где бумага? А на что мне она, коли я даже читать не умею?

В конце концов, он взорвался:

– Да не помню я, что делал, понял ты, гнида тыловая! Не помню! Для того и пью, чтобы не помнить. А ты думаешь, что сильно лучше меня, да? Сидишь тут в белой рубашке и нос воротишь, да? Сволочь… сволочи…

И закричал, завыл, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону.

Хацкелеев выслушал весь этот монолог с профессиональным хладнокровием. До суда доводить не стал. Такая инициатива могла выйти ему боком. Роман Давидович был готов рисковать жизнью ради победы мирового пролетариата. Но не швырять ее под ноги местных бандитов, обалдевших от свалившейся на них власти.

Вот так и работали.

Жалобы распределяли равномерно, и целая бригада следователей трудилась в поте лица, сочиняя отписки для соблюдения революционной законности. Просителей не пускали, самых настырных сажали под замок «за распространение контрреволюционных настроений».

На самом деле и город С. давал возможность развернуться. Он стоял недалеко от передовой. За два месяца до приезда Хацкелеева власти подавили крупный эсеровский мятеж, и те, кто держал руку на пульсе событий, например председатель местной ЧК и начальник милиции товарищ Дойч, приобрели и влияние, и капитал.

Настоящие дела творились в ЧК! Там складывался новый статус-кво, и если опоздать к раздаче, то так и будешь разбирать бумажки вышестоящего безграмотного начальства и ковыряться в законодательных актах еще царского образца, чтобы найти хоть какую-то базу для революционного правосудия. А начальник ЧК ставит врагов к стенке и добивается мгновенного результата. С Дойчем, конечно, тягаться бессмысленно – у него и членство в ВКП(б) с 1905 года, и отсидка в Петропавловской. Попасть бы под его начало… Но Дойч предпочитал окружать себя верными цепными псами, не отягощенными интеллектом. А зачем интеллект тем, кто делает грязную работу? Власть манила Хацкелеева, но цена казалась ему слишком высокой.

Уже через неделю после вступления в должность Роман Давидович перестал дергаться на предложения: «проявить бдительность», «почистить ряды», «усилить классовое самосознание». Местные развлекались, как могли. А вот телефонограммы из центра были серьезнее, потому что требовали реальных действий и реальных денег, коих не хватало. И не могло хватать, ведь каждое второе дело, ложившееся на стол к Хацкелееву, было связано с хищением средств в особо крупных размерах. «Народная, значит, власть? Ладно, я этого не говорил и даже не думал…

Убраться бы отсюда поближе к центру, туда, где происходят реальные события, где творится настоящая история! Только не убежать, трусливо поджав хвост, а уйти на повышение, с гордо поднятой головой».

И вот важное задание для следственной комиссии из самого центра по антицерковному направлению.

– Товарищ Троцкий недоволен тем, как у нас обстоят дела с антицерковной пропагандой! – мрачным тоном сообщил Хацкелееву Картонов-Самарский. – Очень недоволен товарищ Троцкий. Вы понимаете, чем это для нас чревато?

Хацкелеев понимал. Он понимал это даже лучше начальства из исполкома. Антицерковное направление в городе С. было провалено по всем статьям. Из всех возможных мер воздействия на народ новая власть использовала старое доброе «запрещать и не пущать». Запретили колокольный звон, долгополых согнали на принудительные работы – некоторых убили без суда и следствия. Ходили слухи: в деревне Клюевке Хвалынского уезда большевики попытались реквизировать у крестьян хлеб аккурат в пасхальную ночь. Крестьяне отреагировали соответственно: двоих из прибывших к ним красногвардейцев убили. Остальные разбежались.

Потом вернулись. Местного попа, как главу «контрреволюции» поставили к стенке. В селе Елшанка ретивые комиссары забили местного попа до смерти. Поп был зажиточный, однако денег не отдавал. Говорят, комиссары обыскали весь дом, но нашли не более 1000 рублей. ЧК – с нее и взятки гладки, а документов никаких! «Грабь награбленное» – вот и вся пропаганда.

Конечно, попы не оставались в долгу и, в свою очередь, устраивали молодой советской власти мелкие провокации, самой крупной из которых был крестный ход по поводу запрета преподавания Закона Божьего в школе. Дело, открытое по итогам этой провокации, было триумфально провалено лично Гринем, спешно переведенным на какой-то продовольственный скандал.

От Гриня Хацкелееву досталась пухлая папка. Однако вместо дела, которое можно было бы передать в суд, следователь увидел набор бессвязных фактов и голословных утверждений, написанных корявым почерком на казенном бланке, да еще и с ошибками. Особенно развеселила его причина, по которой дело так и не дошло до суда. Некто товарищ Гусев не смог сделать элементарного – правильно записать фамилии фигурантов дела. Так, в деле появился местный «подпоручик Киже» – протоиерей Михаил Орлов, который неожиданно заменил реального священника – иерея Михаила Платанова, настоятеля Серафимовской церкви. Комиссия опозорилась, попы перекрестились да и отправились восвояси, а с Гриня – как с гуся вода.

– Вот вы этим и займетесь, товарищ.

– А что конкретно я должен сделать? – спросил Хацкелеев, любивший во всех делах порядок и определенность.

Вопрос этот не понравился Картонову-Самарскому. Потому что он и вовсе не представлял, как подступиться к этому заданию, чтобы, с одной стороны, показать народу, что советская власть «действует только в рамках закона», а с другой – чтобы «всю эту сволоту поповскую вымести из города поганой метлой». Так сказал товарищ Троцкий, который ехал на Уральский фронт и по случаю остановился в их городе. Обычно, когда Самарский не знал, что сказать, он начинал давить на революционную совесть и пролетарскую сознательность.

– Что конкретно? А вывести на чистую воду весь Епархиальный совет, этот рассадник мракобесия!

– Посадить весь совет? – уточнил Хацкелеев, стараясь не показывать удивления. – За что же?

– А это уж ваша работа – найти и обезвредить внутреннего врага! Или вы считаете, что они такие невинные овечки, которых и посадить не за что?

И вот сегодня вся верхушка местного церковного управления сидит на скамье подсудимых, народ гудит, как растревоженный улей, а главный обвинитель Хацкелеев дурак дураком стоит на улице, потому что вышел из здания суда слишком поздно. Зал с органом задействовали нечасто – только в экстренных случаях. Обычно заседания Ревтрибунала происходили в обстановке гораздо более камерной и деловой.

Романа Давидовича со всех сторон толкают революционные матросы и благочестивые матери семейств, темные бабки в платках и прогрессивные курсистки, студенты и воры в законе. Последние не афишировали своего занятия, но Хацкелеев глазом сыскаря из адвокатской конторы, каковым он и был в родном Харькове до 1915 года, отмечал их попытки поживиться за счет собравшейся публики.

А задержала его Кира. Он столкнулся с ней буквально на выходе из своего кабинета. Почти своего. Отдельным местом для работы он обзавелся сравнительно недавно, как раз когда работал в усиленном режиме по делу о провокации попов. С Кирой они сошлись почти случайно в первые же дни пребывания Хацкелеева в С. Она была старше на десять лет, говорила грубым голосом, курила папиросы и совсем не нравилась ему. Только глаза у нее были красивые – небольшие, но всегда как будто немного удивленные. Как только стало понятно, что Кира ждет ребенка, она объяснила будущему отцу – смущенному и раздосадованному, – что считает брак пещерным предрассудком, а его поползновения управлять ее жизнью и командовать ею («Кира, не пей!», «Кира, ты опять куришь, как ты не понимаешь, что это может навредить нашему – моему, черт возьми, Кира! – ребенку!») отвратительным проявлением патриархального деспотизма! Но жить она переехала в его комнату на Провиантской, где сразу заняла все пространство, включая шкаф и комод, своим тряпьем, книгами и еще непонятно чем, а главное – собой. После переезда Киры Хацкелеев с головой ушел в работу, все чаще ночуя на служебном черном ободранном диване, стоявшем в темном коридоре прямо напротив лестницы.