Времени на то, чтобы добраться до собственных покоев в обители и восполнить наличие недостающих меча и ножей, нет. Да я и понятия не имею, в каком состоянии сейчас сама обитель и что меня ждёт там после увиденного и услышанного в постоялом дворе. Придётся довольствовать лишь скрытым клинком — вечным верным другом, не подводившим меня до этого ни в одной ситуации.
Теперь, держа путь в гору, на одном склоне которой был расположен наш монастырь, обиталище ассасинов, я уже не удивляюсь полному безмолвию и пустоте на улочках Масиафа. В родном мне пристанище явно происходит нечто тёмное, как бы Аббас ни настаивал на «свете» в своих умалишённых речах. Тёмное и незаконное. И чем ближе я подбираюсь к обители, тем острее чувствую едва уловимые изменения в воздухе, словно некий инородный эфир, окутавший Масиаф пеленой напряжённого ожидания.
От гладких каменных колон, подпирающих потолки, исходит пронизывающий холод. По поверхности юрко пробегают редкие ящерицы, на которых я невольно обращаю внимание: сейчас они единственные живые существа, попадающиеся у меня на пути. Охраняющих вход собратьев нет, как и прислужников в главном холле.
Мрачная, гнетущая тишина давит на уши, вынуждая относиться настороженно к каждому мельчайшему шороху и звуку. Ощущаю своих постепенно просыпающихся ото сна и восстающих внутри сущностей — тех самых демонов, алчущих крови и сражений. А то нечто, влекущее меня к Сурайе и мечтающее о ней, теперь молчит, уступив им дорогу. Но я-то знаю: оно лишь выжидает очередного своего часа и новой встречи.
Я пробираюсь всё дальше, вглубь, проходя зал за залом и не встречая ни единой души. Клинок выставлен наготове; я и сам сохраняю предельную бдительность, а в мыслях нет ничего, кроме одного зудящего вопроса: что именно наш учитель сотворил со всеми людьми в поселении?..
Не обнаружив Аль-Муалима в его просторной келье, служившей и неким подобием кабинета для встреч, я бесшумно направляюсь дальше, ведомый лишь собственным чутьем.
Оно приводит меня во внутренний двор, в котором разбит небольшой сад. В опускающихся на Масиаф сумерках прохладный воздух благоухает знакомым ароматом камнеломок, алиссума и эдельвейса, и едва я успеваю оглядеться и вдохнуть хоть глоток, как тело вдруг пронзает жгучая, невероятная боль.
Меня словно откидывает в сторону и приподнимает на пару сантиметров, отрывая от земли, и в это мгновение, подчиняясь терзающему мышцы чужеродному усилию, я вскидываю голову, сжимая зубы, и обнаруживаю на широком балконе Аль-Муалима собственной персоной.
— О… Ученик вернулся, — раздаётся его насмешливый голос, разрезающий тишину.
Я часто моргаю, пытаясь разглядеть что-то небольшое, светящееся в его ладони, но не могу: исходящее от предмета сияние слепит глаза, затапливая собой пространство вокруг. Мне удаётся лишь заметить выражение лица наставника, которое теперь не узнать: ставшие чересчур бледными черты ужесточились, заострились, и в них запечатлены злость, тщеславие и дикий, непонятный фанатизм. Прикрываю веки, стараясь смягчить воздействие золотого мерцания, и сосредотачиваюсь на своих ощущениях: кости ломит, вены выкручивает, и тело мне не поддается, управляемое, судя по всему, этим странным артефактом в руке Аль-Муалима.
Никогда ещё я не чувствовал себя настолько беспомощным и обессиленным.
Ярость просачивается в кровь — на самого себя и на вынужденное подчинение; на то, что так легко попался, и на наставника, явно задумавшего что-то очень плохое.
— Я ждал тебя, Альтаир, — с издёвкой молвит он дальше, обезумевшим взглядом впиваясь в меня.
— И явно не с отчётом об убийстве Тамира… — еле выдавливаю я в ответ, брызгая слюной из-за напряжения в сжатой челюсти.
Я шёл сюда из Дамаска в надежде мирно получить ответы и разъяснения, а судьба преподнесла мне жесточайший удар в виде предательства человека, которому я безоговорочно верил все эти годы. Кого считал лучшим, сильнейшим, несмотря на часто возникающие конфликты на почве моей дерзости и гордыни. Кто был нашим учителем, ориентиром, направляющим.
Как же я был слеп…
— Ну почему же? Он был последним в этой длинной цепочке жертв, которая привела меня к тому, что сейчас в моих руках. Так что я рад успешному выполнению миссии, — Аль-Муалим, осклабившись, поднимает изливающую свет сферу чуть выше, словно чашу за моё здравие. — Твоей последней миссии.
Фраза в конце рассекает воздух, как кнут.
Мозаика из череды разных событий складывается в моей голове в единую картинку, приводя к выводам, которые я хотел бы никогда не знать…
— Готов поспорить, отправляя Камаля в страну шелка, ты желал, чтобы и его задание было последним…
До меня немедленно доходит, что в этой битве с Аль-Муалимом — а она будет, и очень скоро, судя по накалу нашей беседы — мне не выжить, если он с такой лёгкостью манипулирует мною при помощи силы неизведанного шара; так что терять нечего — я решаю узнать максимум того, что смогу, перед неминуемой гибелью.
— Пробыв столько лет первоклассным ассасином, ты так и ничего не понял, Альтаир, — изобразив лживую печаль на лице, Аль-Муалим демонстративно качает головой и принимается расхаживать вдоль каменных перил балкона. Незримая мощь сферы всё так же держит меня взаперти собственного тела. — Удивительно, как в таком высокомерном человеке, как ты, умудрялось пребывать столь колоссальное доверие к каждому соратнику в обители. Ты ведь ни на секунду не задумывался над тем, что кто-то, кого ты считаешь близким, может предать тебя.
Он останавливается, наклоняется чуть вперёд, озирая меня презрительным взглядом, и я жалею, что не могу воткнуть в его горло клинок, чьё острие дрожит от нетерпения под моей сжатой в кулак рукой.
— Камаль разделял мою новую идеологию и цели, но совесть в последний момент шепнула ему нечто, пошатнувшее веру в возможность обладать безграничной властью. Его смерть была не случайной трагедией: он передумал, а я лишь выполнил то, что должен был, — каждое слово сочится цинизмом и холодом, и я с ужасом осознаю, что этот человек спокойно руководил нами все эти годы. — Мертвые прекрасно молчат. Тебе ли не знать, Альтаир?..
Правда опрокидывается на меня, как чан с горящей смолой.
Я вспоминаю рассказ Сурайи и чётко понимаю одно: она тоже видела лишь то, что ей хотели показать. Иллюзию.
Собратья из бамбуковых лесов далёкой страны не переходили тогда на сторону тамплиеров.
Они просто убрали Камаля, который пошёл на попятную, с пути, как назойливую муху.
По приказу нашего наставника, приняв сторону Аль-Муалима.
Его новую сторону.
Его измену братству…
И всё ради чего?!
Ради какой-то неизвестной реликвии?
— Как ты мог… — мои губы едва шевелятся, произнося это. По конечностям вновь пробегает волна боли, и я выгибаю позвоночник, сдерживая рык. — Как ты мог так обойтись с ним? С его учениками? С Сурайей… Ты ведь угрозами заставил её молчать?
— Логика и холодный расчёт уступили чувствам, да, Альтаир? — со злобной усмешкой задает он риторический вопрос, вальяжно спускаясь по ступенькам вниз с парапета.
Нет.
Он не узнает об этом.
Даже если я действительно умру сегодня, Аль-Муалим не должен добраться до Сурайи, полагая, что она дорога мне — во второй раз он не оставит её в живых, и поэтому я спешу уйти со скользкой темы, пытаясь закрыть разум и не выдать себя, свои эмоции и мысли о ней:
— Зачем тебе это? — кивок в сторону мерцающего артефакта выходит неловко, через силу. — Всё это?!
На один короткий миг мне кажется, что ноздрей касается знакомый аромат, принадлежавший ей одной, погребавший здравый смысл под чувствами губительный запах ванили в объятиях шафрана, — но нет… Это мне лишь мерещится, вынуждая нутро напоследок потянутся к образу Сурайи, находящейся сейчас за сотни километров.
Голос Аль-Муалима тут же отрезвляет, возвращая в неприглядную реальность.
— Я нашёл доказательство, — мой бывший учитель приближается ко мне, грозно расправляя плечи, и громогласно объявляет после: — Что ничто не истина и всё дозволено!
