Вспышка.

Подходит отец, оскорбленный моей жадностью, и на глазах у всех двенадцати плакальщиков шлепает меня по коленям. И я начинаю плакать.

Я плачу, уверенная, что никогда не перестану. Мою маму ссыпали в коричневую пластмассовую урну.

Вспышка.

…А сейчас мы с Шоном в кино. Тик-так. У меня между колен стоит огромное ведро попкорна.

– Сегодня ты тихая. Все в порядке? – спрашивает он.

Я прижимаю палец к губам, а потом указываю на экран, радуясь веской причине не разговаривать. И возможности подумать об игрушках, о нарядах для подкупа, о сломанном розовом кролике… о тех батарейках.

«Дрессировщики, – шепчет Раннер, набирая горсть попкорна. – А ты чего ожидала?»

У меня сжимается сердце.

«Не этого», – отвечаю я.

– Расскажи мне о Паскудах, – говорю я.

– А что вы хотите знать?

– Когда они появились. Какой цели они служат.

Она откидывается на спинку кресла. С вялым любопытством смотрит на картину. Она наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, как будто ищет другой угол зрения на утесы. Другую перспективу.

– Они заставляют меня делать всякие вещи, – наконец говорит она, переводя взгляд на меня. – Заставляют делать себе больно, потом появляются, чтобы отругать или поиздеваться. Они ненавидят меня. Нас.

– Вас?

– Стаю. – Она смущенно улыбается.

– Они не часть Стаи, да?

Она смотрит в сторону.

– Я просила их присоединиться, но они отказываются.

– Почему? – спрашиваю я.

– Вот вы мне и скажите. Вы же эксперт.

– Во-первых, я не эксперт, – говорю я, – а во-вторых, мы с тобой решаем проблему вместе. У нас не вечер вопросов и ответов.

Она опять уходит в себя, ее улыбка тает. На меня устремляется озадаченный взгляд.

– Эксперт не нуждается в дальнейшем обучении, – продолжаю я. – Я бы хотел, чтобы мы вместе поняли смысл Голосов. Таким образом ты найдешь способ управлять ими, а я – способ направлять тебя.

Она колеблется.

– Они говорят, что я само зло, – говорит она, – что я прогнила насквозь.

– Это квазирелигиозное зло… скажи, пожалуйста, твой отец… он был верующим человеком?

– Нет. Он просто постоянно читал мне проповеди. Рассказывал, какая я дрянь.

– А возможно ли, что ты интернализировала его голос, создала Паскуд, чтобы отразить своего отца?

– В смысле, как самонаказание? Наверное. – Она пожимает плечами, отвечая на собственный вопрос.

– Ты когда-нибудь обсуждала это с Джозефом?

– Иногда. Но я боялась, что он увидит меня такой, какая я есть.

– Ты боялась, что он откажется от тебя?

– Всегда.

– Поэтому ты представляла ему ложное «я»? – спрашиваю я.

– Постоянно, – говорит она.

– Понятно.

Она вздергивает подбородок.

– У Джозефа в кабинете тоже были всякие картины, – говорит она, останавливая взгляд на утесах. – У него была одна с семьей. Кажется, копия Пикассо. Мать, отец и их четверо детей. И собака. На коленях у матери малыш. Один из детей – я так и не поняла, мальчик или девочка, – стоит, и вид у него дерзкий. Их взгляды были ужасно пронизывающими. Я возненавидела картину с самого начала. Идея семьи – она была для меня чужой. Эта картина словно мучила меня. Ждала, когда комната наполнится моей испорченностью, как какой-нибудь страшной заразой. Почему-то мне казалось, что этот идиллический портрет приведет в действие все мои злые и завистливые мысли. Паскуды постоянно уговаривали меня уничтожить картину. «Пусть он увидит, какая ты плохая на самом деле», – повторяли они.

– А какая ты плохая? – спрашиваю я.

Она замолкает.

Я жду.

– Насколько ты плохая? – повторяю я.

Ее ступни поворачиваются внутрь. Она мотает головой.

– Я хорошая девочка, – тихо шепчет она, – не такая, как Алекса.

Я понимаю, что произошло переключение.

– А что натворила Алекса? – спрашиваю я.

– Вчера вечером, – она делает паузу, оглядывается, настороженная и бдительная, – она пошла в то мерзкое заведение, в «Электру», со своей подружкой Эллой. Я наблюдала за ними из Гнезда.

Глядя на меня печальными, как у Бэмби, глазами, она подсовывает правую ступню под бедро левой ноги и закусывает губу.

– Ты, наверное, Долли? – решаюсь весело спросить я, отмечая, что мой голос звучит выше.

Она кивает.

– Рад познакомиться с тобой. – Я улыбаюсь.

– Я тоже, – излишне поспешно говорит она.

Я смотрю на золотые часы на письменном столе. Проклятье.

– Долли, – говорю я, – нам пора заканчивать, но я надеюсь, что ты скоро вернешься. Я был бы рад, если бы мы с тобой поболтали чуть подольше. Может, ты расскажешь мне о том мерзком заведении?

Она встает и быстрым движением заправляет непокорную прядь волос за ухо. Ее ступни все еще повернуты внутрь. Она указывает на дверь, как будто ждет разрешения уйти. Я кивком даю ей такое разрешение. Когда я поворачиваю дверную ручку, она возвращается в себя прежнюю. Ее плечи расправляются, и она быстро пятится, как мустанг, рвущийся на волю. Алекса улыбается так, будто ей дали разрешение занять в мире побольше места.

– До свидания, – говорит она.

Я открываю свой ноутбук – мною овладело любопытство. Желание побольше узнать о том мерзком заведении, куда вчера вечером отправились Алекса и Элла, заставляет меня напрячься.

На меня смотрит девушка с длинными рыжими волосами, с сильно подведенными глазами и с родинкой над верхней губой. Тонкая талия подчеркивает ее большую грудь, которую обтягивает белый топ с малиновым словом «Электра». Мой взгляд перемещается на крохотный, размером с чипсину «Дорито», шелковый треугольник ее стрингов.

Я быстро закрываю ноут.

Чтобы успокоиться перед приходом следующего пациента, я встаю и смотрю в окно. Неожиданно в моем сознании возникает образ Алексы. Она появляется в моем кабинете и превращается в самоуверенную версию самой себя с красной помадой на губах и на высоких каблуках. Я предлагаю ей сесть, и она, как дикий зверь, крадется в дальний угол кабинета. Ее глаза широко открыты, взгляд мечется. Внезапно она опять становится ребенком.

– Передай мне бленду! – приказывает Джек. Его голос едва слышен в гуле толпы.

Политический митинг.

Тысячи людей идут по Даунинг-стрит, требуя больше денег на национальное здравоохранение.

– Смотри по сторонам, вдруг увидишь что-нибудь интересное! – кричит он. – И держись рядом!

Я так и делаю. Мы сохраняем бдительность и защищаем друг друга, продвигаясь в толпе бочком, как крабы в своей броне. Я трижды сама пожимаю себе руку, однако эффект от этого не такой же действенный, как от тройного пожатия Эллы.

«Все в порядке, – шепчет Онир, – мы рядом. Не паникуй».

С рюкзаками на спинах мы с Джеком продвигаемся вперед, свободными руками оберегая фотоаппараты. Наши взгляды устремлены на идущих мужчин и женщин.

Я вдруг понимаю, насколько студенческая жизнь далека от трудовых будней, которые лишены того ощущения безопасности и комфорта, что дарят лаборатории, читальные залы и лекционные аудитории. Я работаю всего три дня, а уже чувствую, как во мне разгорается огонь, как ширится желание стремительно нестись вперед. Я испытываю восторг от того, что я – настоящий фотограф. Неожиданно к горлу подкатывает тошнота – то ли от восторга, то ли от страха.

«От восторга», – подсказывает Онир.

«От страха», – издеваются Паскуды.

«Зачем вы постоянно все портите?»

Они хмыкают.

Я выбираю восторг и примеряю на себя это чувство, прежде чем заговорить о нем вслух.

– Как же здорово! – восклицаю я.

Джек ловит мой взгляд и улыбается.

– Ты подцепила микроб! – кричит он.

– Микроб?

– Заразилась, – поясняет он. – В хорошем смысле.

Я знаю, что для качественной честной съемки нам придется стать частью действия. Наши фотоаппараты нацелены на оживленных медработников, активистов и группу давления. На поднятых плакатах требование «спасти здравоохранение». Я фокусируюсь на мужчине с коричневым мегафоном – он из Народного собрания – щелк – обращается к участникам митинга, утверждая, что давление усилится. Щелк. Щелк. Щелк. Еще один коричневый мегафон следует примеру первого и накаляет атмосферу. Оба голоса звучат все громче, повторяя протестные заявления друг друга.