Я поворачиваюсь к Элле.

– Мне надо идти, – говорю я.

– Ладно, позвоню тебе завтра. – Она улыбается. – Желаю повеселиться с Шоном.

– Так что, ты соглашаешься на работу здесь? – спрашиваю я.

– А почему бы нет? – беззаботно отвечает она, захмелев от прикосновений и лести Навида. – Он сказал, что я могу приступать с завтрашнего дня.

Я иду к Навиду и девицам. В отличие от Эллы я испытываю разочарование. Ее решение работать в «Электре» ложится тяжелым грузом на мое сердце. Она не понимает, что все это выглядит так, будто ее, как изголодавшегося котенка, накормил человек со склонностью причинять боль и манипулировать. Для меня от ее выбора плохо пахнет. Для меня – это начало чего-то нехорошего.

Раннер выходит на Свет и стучит мне по плечу.

«Тебе стоило бы понаблюдать за ним, – шепчет она. – Он в стельку пьян».

Сложенная из указательного и среднего пальцев буква «V» направляется сначала на мои глаза, потом на Навида. Она взглядом сверлит его спину. Когда она возвращается в Тело, я замечаю, что ее пальцы сложены в виде пистолета. Она дует на указательный палец, словно после меткого выстрела.

– Значит, вы видите мою дилемму? – спрашивает она.

– Вижу.

– Сначала куртка. Теперь этот клуб.

Пауза.

Она несколько раз ударяет пальцем по своей коленке. Действие, как я думаю, уменьшающее ее тревогу.

– Между вами существует связь, – говорю я, – что вполне объяснимо.

Она поднимает руки и снимает свитер. Запихивает его в кожаную сумку. Под свитером тоненький топ на бретельках, через который проглядывает бюстгальтер. Я вижу, как при дыхании очертания ее груди поднимаются и опускаются.

Сейчас она сидит с прямой спиной, коралловые губы приоткрыты, ноги скрещены. Руки лежат на подлокотниках.

– Да, я с ней связана, – говорит она. – Есть сотни мест, где она могла бы работать. И она хочет, чтобы я сегодня вечером снова пошла туда с ней.

– Ясно. А что с работой?

Она смотрит на меня, выражение на ее лице неожиданно становится мягче. Кажется, ей приятно, что я помню.

– Ну? – спрашиваю я.

Она словно чего-то ждет, улыбаясь. Она играет со мной.

– Меня взяли! – восклицает она. – Позвонил Джек и предложил мне работу. Сказал, что ему понравилось мое портфолио и то, как я говорила на собеседовании. Он считает, что из нас получится отличная команда.

– Мои поздравления, это здорово. – Я улыбаюсь.

– Спасибо. Приступаю на следующей неделе.

– Итак, новая работа и веселое свидание.

Она смотрит на меня из-под полуопущенных век. Застенчиво.

Пауза.

– Я – фотожурналист. Кто бы мог подумать? – Она улыбается.

Я улыбаюсь в ответ.

– Я так счастлива, – говорит она, наклоняясь вперед. – Я так долго наблюдала за работой Джека. Я, знаете ли, жду не дождусь, когда смогу ассистировать ему. Я многое хочу изменить, помочь сообществам наладить контакт друг с другом. С помощью своих фотографий рассказывать о важном.

Я киваю, поощряя ее.

– Есть нечто особенное в том, чтобы информировать людей. Знакомить их с фактами. Овладевать сценой. Вооружившись фотоаппаратом и расположившись на безопасном расстоянии, вникать в суть ситуации.

– Это самое расстояние, оно для тебя что-то значит? – спрашиваю я.

– Наверное. Когда располагаешь фотоаппарат между собой и тем, что ты снимаешь, появляется определенная автономия. Ты чувствуешь близость без страха, что кто-то или что-то поглотит тебя.

– Интересное слово – «поглотит», – говорю я.

Она откашливается и взмахивает руками. Спонтанное действие.

– Наверное, – говорит она.

Я жду. Впитываю ее оживленность и энтузиазм. От оптимизма у нее расширяются глаза; правда, которую она говорит, вдруг становится заразительной.

– А как свидание? – наконец спрашиваю я, помня о том, что надо двигаться дальше. Наша работа – марафон, а не спринт.

– Было очень весело.

Она опять улыбается, видимо, углубившись в воспоминания о событиях выходных: о медленной прогулке до «Курящего козла», где они с Шоном ели мидии с ямсом и плавающего краба и запивали все это вкуснейшим красным вином; о том, как он заметил ее робость и успокоил улыбкой; о долгих разговорах; о поездке в такси домой; о поцелуях; о том, как он поутру пек для нее блинчики, которые плавали в сливочном масле и сиропе – ее любимое блюдо.

Интересно то, что она пропустила тот этап, когда они занимались страстным сексом, но я заполнил пропуски. Позволил себе пофантазировать, как лихорадочно сплетаются два возбужденных молодых тела.

Алекса смотрит на литографию женщины с длинной шеей – она прислонена к окну – и сама вытягивает свою. В конечном итоге ее взгляд останавливается на картине у меня над головой.

– Одна из ваших пациенток? – Она указывает на картину.

– Да, – отвечаю я.

– Вам нравится? – спрашивает она. – Или вы повесили ее потому, что у вас не было выбора? Как-никак вам не приходится смотреть на нее.

Я продвигаюсь вперед в своем кресле, поворачиваюсь и смотрю на картину. Мое внимание приковано к утесам.

– Мне она нравится, – говорю я. – А тебе?

Ее мимика выражает сомнение.

– Гм, не знаю, – отвечает она.

– Почему?

– Уж больно она холодная. На нервы действует.

Я жестом предлагаю ей продолжать.

– Наводит меня на мысли о тех способах, какими я могла бы там уйти из жизни, – говорит она, скрещивая руки на груди.

Я откидываюсь на спинку кресла.

– Например?

– Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…

Она делает паузу.

– …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли на носилках.

Она откашливается.

– Есть еще лодка, – продолжает она. – Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.

– Опять это слово, – говорю я, – «безумие».

Она опускает глаза долу.

Одну стопу поворачивает внутрь.

– В Арчуэе, – говорит она, – есть мост. Он недалеко от моего дома.

Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.

– Я иногда хожу туда, – говорит она, – когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.

– И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?

– Иногда…

Она замолкает, не договорив.

Я жду.

– Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.

Я киваю.

Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.

– Вообще-то здесь не курят.

Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.

– Что ты представляешь? – спрашиваю я.

– Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.

Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.

– Это твоя ярость, – говорю я. – Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.

Она кивает.

– Это так. По отношению к нам обеим, – говорит она, – ко мне и моей матери, а потом – к Анне.

Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.

– Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? – спрашиваю я.

– Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.