Протянул красную от крови руку.
Совсем рядом разбирали завалы, уводили пострадавших в третий медицинский блок. Приближались шаги и разгорались лампы. Университет залечивал рану, а я шептал:
– Пойдем. Пойдем, пойдем. Пойдем со мной.
И видел иное: Янни на фоне ночного окна в нашей спальне. Длинный узкий силуэт, плоская тень дневного брата. Те, что плескались в углах комнаты, были гораздо реальней. Я уже засыпал, но заметил, как очистился лунный свет. Стихли шепотки. Проскрипела открываемая клетка. Затрепетали крылья.
Утром птиц оказалось больше, чем было вечером.
***
Что-то уходит в каждом ритуале. Уходило и раньше, когда овраг осветился – когда сам Алек впервые полыхнул и раздвинул границы привычного. Уходило постепенно, незаметно, день за днем, когда я молчал, когда и брат замолкал, а между нами ширилась заполненная волшебством пропасть. Ушло навсегда в день, когда из плоти сотни мертвых тварей Янни создал одну – живую, яростную. Свободную.
– Я больше не могу, – голос Янни возвращает в реальность. Смотрю на останки рисунка и его опущенную голову. Он сейчас не об уборке.
– Знаю, – отвечаю мягко. Запах крови намертво въелся в мою кожу.
– Я скоро сломаюсь, – говорит в пол. Кажется, если хоть на секунду отвлечется, снова пропадет в водовороте забытых дней. Я сжимаю кулаки, чтобы не коснуться.
Пусть побудет со мной еще немного.
– Оставь меня и уходи. Ты больше не нужен им, для меня все кончено. Тебя отпустят. Убирайся отсюда, – тихонько, чтобы никто не услышал. В Университете у стен есть уши. Накрываю по-птичьи тонкие пальцы. Вздрагивает, поднимает опустевшие глаза.
Смаргивает, не понимая.
Ушел.
С того ритуала его мысли стали зыбкими и рваными. Легкими, поверхностными. Порхают по кругу, и, подчиняясь их танцу, Янни жадно впитывает происходящее вокруг и подмечает детали, ищет связи. Делает выводы – ненужные, пустые, вроде:
– Смотри, Калеб. Вот эти двое друзья, но недавно поссорились, и тот, в зеленой кофте, виноват, но мириться первым пойдет другой. А та белобрысая девчонка в синем платье вчера играла с котенком, – делится громким шепотом, дергая меня за руку и возбужденно сверкая глазами. Иногда Янни ошибается – и легко соглашается, если я говорю, что он не прав. Даже если наверняка прав. Он больше не спорит: ему нечего отстаивать. И некогда, он должен цепляться за ускользающие ниточки чужих историй, чтобы не замечать дыр в своей. Чтобы пол не уходил из-под ног, а время – не распадалось на части.
До боли знакомое ощущение и слишком простая мысль: я точно так же всматривался в него, чтобы не видеть себя.
А теперь он стал моим отражением.
– Что же мне делать? Как помочь тебе? – хмурится. Оглядывается на воробья в клетке и прикусывает губу. Пожимает плечами: о чем ты? Не понимаю. Верно, для ответа придется занырнуть до самого дна в глубину нашей жизни, а ему едва хватает сил держаться на плаву.
Мне тоже.
Несколько раз я водил брата в наш двор у стадиона. Домой. На крышу. В школу. Мы ездили и на дачу, к злополучному оврагу.
Но Янни лишь молчал, сжимая губы в тонкую линию, а потом:
– Пойдем, – одними губами. Признавая поражение.
В одиночестве он начинает шарить взглядом вокруг и терзать нервными пальцами одежду. Метаться по комнате или сидеть сжавшись в углу. И рисовать.
Часами выстраивает сложные многоуровневые чары, повергающие остальных техников в трепет. Создает что хочет, согласно движению каких-то внутренних векторов, не реагируя на просьбы, предложения, приказы. Рисует везде, даже в наших комнатах – аппендиксе научного корпуса. Сначала люди из администрации были против, ожидая, что Янни запустит очередное заклинание и разнесет Университет на куски, но он ни разу не порывался проверить, работают ли его формулы. Теперь он не пользуется магией. А попытки вернуть память умирают в тупике выцветающего глянца фотографий:
– Это мы на речке. Это папа получил повышение, мы празднуем. Это тетя Сара приехала в гости. Это… – истории сокращаются до сухих фактов. Янни слушает с той же жадностью, а я…
Я уже не могу за ним идти.
Таскаться – вот, как она сказала. Словечко со двора, были и другие: улетный, очуметь, нямка и прочие, которых я не знаю – больше и уже.
Я перевязываю его рану.
Я никогда и не мог его догнать.
Янни безучастно прячется за сеткой отросших волос и волшебных узоров – я дал ему блокнот и ручку. Он хорош, да что там – гениален. Лучший из техников. Это и спасает его, в конечном счете. Брат ценнее чародеем, чем огненным магом. Поэтому его забирают в подвалы все реже, даже после случившегося с Висией.
Особенно после.
У них пока есть еще трое: лишившийся ног и воли к бегству Мантикора. Рано постаревший Джокер. Загадочно живучий призрак Илая. Я пытался поговорить с ними, но в Заповедник к Мантикоре не попасть, а Джокер не отвечал – лишь дырявил тяжелым взглядом. Он замолчал однажды и навсегда. Кажется, только вчера громко хохотал в компании друзей за барной стойкой, а вдруг стерся до щербатого силуэта в углу.
Илай же, едва глянув на брата, отвернулся:
– Поздно.
– Но вдруг еще можно что-то сделать? – я подошел ближе, не давая ему уйти. Пусть повторяет фокус с огнем – плевать.
– Ты ничего не смо…
– А кто-то другой? – перебил я. – Любой способ. Что угодно, хотя бы вероятность…
– Нет, – маг отбил руку брата: тот тянулся потрогать его короткие белые волосы. Янни выдохнул, довольно заулыбался.
Он сразу прилипает к Илаю, стоит альбиносу появиться поблизости. Въется вокруг, непривычно молчаливый и почти умиротворённый. Касается – когда тот позволяет. Брата магнитом тянет к наследникам пламени.
И тьмы тоже. Мы часто спускаемся в Заповедник к тварям, где он приникает к стеклу и водит по ледяной поверхности кончиками пальцев. Раскрасневшись, тихонько мурлыкает под нос: рассказывает. Ему не отвечают, нас ведь не пускают к тем, кто может ответить:
– Нет. Я не дам пропуск к Высшим тварям. Ты видел, что он заставил сделать ту, что создал во время ритуала. Нам не нужны сюрпризы, – цедит Адамон в ответ на мои просьбы. Хоть бы та тварь убила вас! Хоть бы вы все умерли, пусть этого мало, пусть так не вернуть ни Янни, ни Алека, ни папу с мамой и крошкой Алишей. Плевать! Вы все должны были умереть в тот день!
Илай повторял за Адамоном: нет. Нет. Нет. Я не отступал. Находил раз за разом в самых укромных уголках Университета:
– Ты же в порядке! – маг вскинул красные глаза. Я прикусил язык. Он не был в порядке, мы оба знали. Я сказал:
– Извини, – поморщился. – Должно быть что-то. Не может быть иначе, – Янни, неловкий в огромной папиной куртке, складывал узор из камушков на асфальте. Когда-то в прошлой жизни он чертил чары просто в воздухе – легкими огненными нитями.
С неба падали первые снежинки.
Мы стояли за общежитием пятого блока. У самой ограды, заплетенной еще не облетевшими яркими вьюнками. Илай запрокинул голову, подставляя лицо снегу. Дышал паром. Бледный до синевы среди алых листьев. Было совсем не холодно, но Янни заметно ежился и шмыгал носом. Я зря не надел на него еще один свитер: брат постоянно мерзнет, даже летом. Только после ритуалов, наоборот, жалуется:
– Жарко.
Мы много гуляем. Или сидим в библиотеке. Я работаю, а Янни рисует, шатается между полками, читает. Книги по чарам – что же еще? Я больше не спускаюсь в подвал к Валентину и едва киваю ему, когда встречаю в коридорах. Он выглядит блеклым. Он молчит.
Он хотел предупредить меня, просто не хватило духу пойти до конца. Я не должен винить его, это несправедливо.
Но я говорю Янни:
– Пойдем, – если вижу профессора Рабинского в читальном зале.
Я сказал Илаю:
– Птицы. Почему они слетаются, когда проводят ритуалы? Почему в ту ночь в подвале был воробей? – и в моем сердце – на несколько секунд, пока не выбрался, не облачился в плоть.