– Называй меня так только при родителях, – Янни скрещивал руки на груди и смотрел в сторону, рассеянный и далекий.

– Обойдешься, – фыркал я.

– Чего ты вообще взъелся?! Что тебе не нравится? – что у тебя на груди пересыпается серым оберег: колбочка с прахом, от которого убегают тени. Что без них и я оказался не нужен. Что теперь ты стоишь в толпе на балконе тренировочного корпуса, куда мне не разрешается заходить, и вроде не замечаешь, как я громко зову снизу.

Я отчетливо помню тот день. Веселый гомон плыл над головой, разносился по просторному двору. Я слышал с кристальной четкостью: мой голос тонул в хоре других, куда более громких. Все они говорили:

– Янни.

И тогда я тоже выдохнул:

– Янни.

Тихо, но он сразу обернулся, нашел глазами. Улыбнулся привычно тепло. Перегнулся через перила, едва не вываливаясь со второго этажа:

– Привет! Пойдем домой?

Я поправлял сумку и проверял телефон, пока брат прощался со своими первыми в жизни друзьями. Поднявшийся ветер перекатывал жухлую листву по асфальту, приносил запахи костра и близкой зимы. Прошло всего пару месяцев с переломной летней ночи, а мне чудилось – годы.

***

Тогда сумерки подкрались незаметно, будто в считанные минуты. Я перелистнул страницу и моргнул: строки слились в монолитный ком текста. Потер веки, потянулся включить торшер, когда Янни необычно тихо возник рядом.

– Идем! – лающим шепотом, на щеках горели неровные пятна румянца. Тяжело дышал, теребил край розовой – боже, я даже цвет помню, легкомысленный и свежий, его любимый, – футболки и нетерпеливо покачивался с носка на пятку. – Давай же!

Я не хотел идти. Не помню, почему. Как бы все обернулось, если бы я рявкнул, обидел, испортил момент? Обесценил: нервные пальцы, закушенную губу и прилипшие к вискам влажные волосы? Но Янни схватил за локоть, стащил со стула, столкнув и рассыпав книги по полу веранды. Я растерялся и не нашел достаточно злых слов. Нахмурившись до глубокого излома между бровями, брат потребовал:

– Это важно! Пойдем! Пожалуйста!

Сдавшись, я выдернул руку:

– Черт, ладно! Да иду я, иду! Успокойся!

Он первым скатился по лестнице и выскочил за ворота дачи. Через шаг оглядывался, тревожно ощупывая штормовым взглядом: не передумал ли? Не сбежит?

– Это далеко? – не выдержал я, когда мы выбрались из поселка. Совсем смеркалось. Мошкара тучами звенела над камышами, пели сверчки. Я хлопал по рукам, прогоняя налетевших комаров. Стоило взять куртку. Янни шел на несколько метров впереди острой, пружинящей походкой. Наверное, из последних сил сдерживался, чтобы не побежать. Обернулся – яркий проблеск виноватой улыбки на загорелом лице. Одни зубы и белки глаз, а кожа и потерявшая цвет футболка расплылись в синих вечерних тенях. Почти растворился.

Я обхватил себя руками и потянул вниз короткие рукава рубашки: зябко.

– Еще чуть-чуть, – сказал брат и отвернулся. Я выдохнул: мы прилично отошли от дома. Он знает, что я не поверну назад.

Что же особенного он мог найти – здесь? …

Мы жили на даче уже третий месяц каникул и второе лето подряд. Совсем недалеко от города: отец добирался до работы машиной за полчаса. Иногда, чтобы продохнуть от сонных деревенских будней, мы напрашивались с ним. Ходили в кино или на ярмарку, но никогда – домой. Мама ведь ездила с нами:

– Вот когда разменяем бабушкину квартиру и переедем в нормальный район, тогда и гуляйте, сколько влезет, – говорила она, отводя глаза. Я прикусывал язык, чтобы не спросить: а я-то здесь при чем? Даже Алиша знала, дело не в районе.

В Янни.

И он ведь все равно сбегал. Каждую ночь, стоило чернильной тьме заплескаться в углах. А я глядел сквозь опущенные ресницы, как брат потихоньку одевается, как комната едва заметно светлеет с его уходом.

В эти прогулки меня не звали.

А я не просился и не задавал вопросов. На рассвете звучали шаги в коридоре, чуть слышно скрипела соседняя кровать. Металлический перезвон: Янни задергивал занавеску, чтобы встающее солнце не мешало спать. До будильника оставалось чуть больше часа:

– Спокойной ночи, – говорил я в подушку.

– Спокойной, – какое к чертям спокойствие? Не давая перевести дух, темнота гнала его вперед. Особенно осенью, когда под окнами жгли сухие листья, а воздух дышал подступающими холодами. В такие дни я просыпался затемно, и не от шорохов, а от липкой тишины, чтобы увидеть тонкий силуэт на фоне пронзительного неба. И тень брата: страшно черную, тугую.

– Все нормально? – шепотом.

– Да. Спи. Все хорошо, – врал он. Я закрывал глаза. А что еще я мог сделать?

В конце концов, все от чего-то убегают.

Простая мысль, но мама не понимала. Заставляла папу менять замки, цепляла колокольчики на дверные ручки, ловила с поличным и закатывала скандалы: вполголоса, чтобы не разбудить Аллу.

– Ты меня в могилу сведешь! – надрывалась хрипло. Папа допытывался:

– Кто они? Это та шпана, из гаражей? Ты с ними связался? – я кашлял, пряча смешок: господи, зачем бы им сдался одиннадцатилетний сопляк?

– Я просто гуляю, – на одной ноте повторял Янни. – Ничего такого. Один.

– За идиотов нас держишь?!

– А ты?! – вспоминали и обо мне. – Почему ты его не остановил? Опять! Не ври, что не слышишь, как он уходит!

– Но я и правда… – слышу, когда он остается. Сипение в стенах. Свистящие и путанные слова – невесомые, будто сквозняк. Царапанье под моей кроватью. Как звякает, обзаводясь новой трещиной, зеркало в комоде.

Как Янни всхлипывает и шуршит простынями. Сворачивается в комок:

– Уходите. Убира…

– Хватит! – папа. – Завтра прибью засов вам на дверь! А теперь пошли вон, оба!

– Ничего он не прибьет, – говорил Янни в комнате. Я пожимал плечами:

– Ясное дело, – папа тоже не мог уснуть, пока он… пока они рядом.

Когда мы были младше, Янни не решался сбегать по ночам, днем же… в школе брата не трогали: все-таки бабушка завуч. А летом или после уроков мы гуляли только во дворе. Площадка с чахлой зеленью и футбольное поле через дорогу просматривались от края до края, не спрячешься. За пределы стадиона, обозначенные шеренгой пыльных тополей, выходить запрещалось. Мама то и

дело призраком возникала в окне, тщательно вытирая руки о передник – вот, откуда у брата привычка нервно мять футболку. При малейших признаках беды звучал ее тревожный голос. Стоило кому-то снова начать задираться – звала: пить компот или есть яблоки, всегда яблоки. Кричала напряженно, с нажимом. Янни давился оскорблениями, сжимал кулаки, но шел. И я шел, конечно. Мы ведь не хотели ее расстроить и получить в наказание неделю холодного молчания и неясной, тревожащей вины, от которой тянуло за лопатками.

– Ненавижу яблоки, – бурчал кроха-Янни, гоняя потемневшие дольки по блюдцу, – почему именно сейчас?! Они же никогда не отстанут, если не дать отпор!

Я качал головой: они не отстанут в любом случае. Что-то в нем беспокоило других людей, гнало прочь или наоборот – заставляло идти в наступление. Сколько раз я оставлял брата буквально на насколько минут, а по возвращении находил окруженным толпой детей, избитого и перемазанного своей и чужой кровью? Мне стоило промолчать, но я сказал тогда, что дело не в яблоках:

– Мама просто не хочет, чтобы кто-нибудь пострадал, – как в зоопарке, хоть ты не помнишь.

Янни колупал корочку на стесанных костяшках и криво, очень по-взрослому ухмыльнулся:

– Всегда кто-нибудь страдает. Сейчас – мы с тобой, – после этого разговора он и начал сбегать по ночам.

А нападки почти прекратились.

Расширился ареал нашего обитания. Мама по-прежнему часто выглядывала во двор, но теперь ее запреты лишились основания. С молчаливой поддержкой папы, мы уходили все дальше и дальше от дома, и вскоре одна Алиша копошилась в песочнице у парадного, рассаживая куклы для чаепития, а нас – не дозовешься, и никакие яблоки и слезы не помогут.

Помогли поездки на дачу.