– А почему я? – осторожно поинтересовался Соколов уже зная заранее, что поможет, непременно поможет.

– Ну ты рожу мою видел? Че опять начал?

Соколов тяжело вздохнул и потянул ручку двери.

– Смотри чтоб тебя там не отбузгали. Видишь, гопота малолетняя. Затопчут и не спросят. Гриву-то не опускай.

«Жене привет», еще сказал на прощанье отъезжая Галямов и хохотнул.

Соколов мимо рогочущих подростков прошел в свой подъезд. Уже справившись с домофоном, он вдруг развернулся, достал сигарету и шагнул к скамейке.

– Спички есть, пацаны? – в голосе еще не испарились шипящая мелодика Шифта. Соколов прикурил под выжидательными, но не испуганными парами глаз и тогда только вошел в подъезд.

Жена Соколова была подозрительно приветлива с ним в этот вечер.

***

Соколову снился душный сон. Будто он, Соколов, бежит по длинным лестничным пролетам казармы вниз, а за ним грохочет погоня, где верховодит визгливый Галямовский голос. Соколов все бежит вниз, а лестничные пролеты никак не заканчиваются, хотя Соколов точно знает, что здание казармы не высокое, и пролетам должен вот-вот прийти конец, но продолжает бежать. Подошвы сапог скользят по ступеням, Соколов боится упасть, потому что если упасть, то все, конец. Тут Соколов посмотрел на свои сапоги, а вместо сапог у него мохнатые лапки. Сильные, мощные, ладные и он так пружинисто вроде ими отталкивается, но лапки скользят по проклятому мокрому полу лестничных пролетов («если плохо выжимать тряпку, жена пьяницей будет», не к месту вспомнилось ему), и потому Соколов истерически дергает лапками быстрее чем нужно, выбивая гулкую барабанистую дробь где-то на уровне живота.

Наконец Соколов вырывается на простор, и одурев от безграничного пространства и глубокого неба, замирает, прячется под кустом – дергающим его за шкурку, но таким низким и надежным. Голос Галямова переходящий в рык все ближе, и Соколов сильнее вжимается в землю, в траву, чтоб не увидели, не заметили, и только шум в ушах, и стук сердца. Стук его выдаст. Как пить дать, выдаст. А лапки так свело судорогой, что Соколов даже если б хотел убежать, не смог бы и тронутся с места.

Соколов проснулся и подумал: охота. Отец Соколова был в прошлом охотник. Отец Соколова до сих пор держал дома ружье. В сейфе. В разобранном виде. Соколов вытащит его незаметно, по частям. И патроны. С картечью.

А нужный дом Соколов подберет из залогового имущества. По сути, бесхозный, считай – ничей. В зиму точно таким и зайдет – никому не нужным, незамеченным, обузой. А что там по весне, поди разбери. Весна придет – свое возьмет.

***

Дом стоял на отшибе – черный, перекошенный, с промятой крышей и беззубыми дырами в прислоненном к нему заборе. Соколову нравилось, как внутри пахнет – сыростью, мокрым деревом, затхлостью, мертвой травой. Он надел синие резиновые перчатки, собрал ружье (дома вчера он три часа тренировался собирать и разбирать, спрятавшись в ванной от жены), укатал его в одеяло, сложил патроны в карманы тяжелой куртки найденной тут же в доме и пошел в сторону леса, оглядываясь и внимательно рассматривая округу.

Соколов все продумал. Что-то такое он смутно слышал про биллинг и всякие вероятные следы, которые оставляет мобильный телефон, поэтому сам телефон Соколов оставил дома. Это был риск. Галямов мог звонить, но убивать Галямова помаячив этим самым своим биллингом было совсем не резон. Поэтому Соколов как мог подробно разжевал тому в последнюю встречу куда ехать. Галямов вроде понял. Насчет машины Галямова, ушатанной Нексии, Соколов не беспокоился – Галямов тоже не собирался светиться рядом с казахской фурой, поэтому должен был доехать до соседней деревни на электричке, а там он по просеке, через лес, выйти как раз к нужному дому, где по уговору его и будет ждать Соколов. Но Соколов собирался ждать Галямова чуть раньше, на самой просеке, картечью в двустволке.

Единственное чего пока не мог решить Соколов, это стрелять Галямову в спину или грудь. В спину выстрелить проще, но был вариант, что Соколов в последний момент нажать на спусковой крючок не сможет. Испугается, передумает, пожалеет. А если выйти с ружьем навстречу, то это сразу конечно снимет все сомнения. Деваться уже будет некуда. Но стрелять в Галямова, глядя тому в глаза, было страшно. Соколов мысленно прокручивал вероятную сцену. Снова и снова, подступаясь и примериваясь к воображаемому Галямову то со спины, то во фронт. В итоге Соколов решил, что со страхом нужно встречаться лицом к лицу – он выйдет Галямову навстречу, но наденет маску балаклаву.

И сейчас, потея под маской, прислонившись к сосне, в месте, где вся просека просматривалась в оба конца – Соколов все еще сомневался. Должен ли Галямов перед смертью понять кто его убивает и за что. Это же месть, размышлял Соколов. А за что, спрашивал сразу себя Соколов. Это не месть, поправлял он себя, это воздаяние. А раз так, то можно и в маске. Мало ли в жизни Галямова было таких Дохлых, кого он избил, унизил, выпотрошил. Поломал. Отправил в реанимацию.

В мокром лесу пахло грибами, взопревшим настом из перегнивших иголок, шишек, бересты, мха, травинок. Редкие березы шелушились бело-черной клеткой промеж тяжелого густого ельника. Было тихо, вдалеке дробила электричка. Соколов ждал. Скорее бы.

Но Галямов не появился на просеке. Соколов вернулся к дому, припрятав ружье и балаклаву в лесу – вдруг Галямов пришел каким-то кружным путем. В доме никого не было. Соколов вернулся обратно на просеку встречать следующую электричку, потом еще одну. Когда стало совсем темно, Соколов, проклиная отсутствующий мобильный телефон, Галямова и месть в целом, продрогший до костей, окончательно уже вернулся в дом. Не разряжая, спрятал ружье между пыльников и телогреек, наваленных в одной из комнат дома, и поехал домой.

Вернулся ночью, наплевав на продуманное алиби, как был в грязной лесной одежде, но жена уже спала и Соколов, свободный от объяснений, первым делом включил мобильный. Мобильный не высветил сообщений или звонков от Галямова или с какого бы то ни было незнакомого номера. Галямов пропал. Навсегда, подумал с трусливой надеждой Соколов. Это значит не нужно стрелять, выбирая при этом в спину или в лицо. Хорошо бы.

***

Следующий день Соколов провел как на иголках, он поминутно хватал мобильник и проверял нет ли сообщений от Галямова. Галямов на связь не выходил. Надо было звонить самому, но Соколов физически не мог себя заставить – он почти убил Галямова прошлым днем, да что там, он точно убил его уже в своих мыслях, в своем мире – этот мир уже был без Галямова, не мог же Соколов звонить трупу. Этот мир должен был быть без Галямова, поправил себя Соколов, но суть дела это не меняло. Галямов в сознании Соколова был мертв, потому что он сто раз вчера выстрелил в него на просеке, сто раз в лицо, сто раз в спину, потом сто раз добил вторым выстрелом, ползущее и не желающее умирать галямовское тело. Не мог Соколов позвонить Галямову, Галямов должен был воскреснуть сам.

Так прошла рабочая неделя. Галямов не воскресал. А потом Соколову позвонили. И попросили подойти. Ну как попросили, приказали.

***

У следователя Соколов робел казенного языка и обстановки, вроде как совсем офисной, но неуютной, холодной и какой-то безразличной. Отвечал по большой части односложно, сам пытаясь выстроить по наводящим вопросам общую картину. Нет. Да. Знаю. Не видел. Давно.

В итоге, по прошествии трех часов, был отпущен под подписку, так и не разобравшись что случилось и почему именно его допрашивают. Следователя интересовал Галямов и его отношения с Соколовым. А вот почему и что с самим Галямовым, Соколов так и не выяснил. То ли Галямов пропал, то ли сбежал, следователь говорил о нем немного отстраненно.

Почти сразу, не улеглись еще в голове вопросы следователя и собственные, Соколову позвонила жена Галямова. Она плакала и требовала немедленной встречи. Соколов и так прогулявший половину рабочего дня, поперся к ней.

Жена Галямова встретила его на переходной лоджии с сигаретой в кулаке, размазанной по лицу тушью и непокрытой головой, несмотря на то что ноябрьский ветер буянил не по-детски и морозец был уже вполне ощутим. Первым делом она с рыданием зарылась головой в шарф на груди Соколова, держа при этом руку с сигаретой на излете. Испачкает же шарф, равнодушно подумал Соколов. Он не любил, когда плачут. Особенно вот так вот, уткнувшись в грудь, по-киношному. Соколов снова представил, что вот его задумка с Галямовым случилась, и тот теперь лежит на просеке, укрытый ветками, все выглядело именно так. Только рыдающую на своей груди Галямовскую жену Соколов не планировал.