Меня растягивают. Чёрт. Растягивают. Асакава вводит палец мягкими движениями всё глубже и глубже, и я почти не ощущаю дискомфорта.

— Сейчас будет второй, — вновь слышу шёпот Асакавы.

На выдохе я максимально расслабляюсь и чувствую тянущее напряжение — это Асакава пропихивает второй палец так же медленно и аккуратно, как и первый. А затем я вздрагиваю, потому что что-то тёплое и влажное касается моей головки.

Дьявол! Проклятье! Он лижет её. Асакава лижет мой член. Какого хрена он творит?

— Не… не надо… — говорю я.

Вернее, пытаюсь сказать. Но из горла вырывается только стон, такой тихий, такой беспомощный, что я зажимаю себе рот и больше ничего не говорю. А Асакава продолжает истязать меня своими ласками. Он обхватывает губами член, заглатывает его и начинает сосать. Медленно и приятно. Омерзительно себе в этом признаваться, но это приятно. И я почти не ощущаю боли и дискомфорта от растягивающих меня пальцев.

Но какого ж фига ты это делаешь? Асакава, прекрати. Да прекрати же ты!

Цепляюсь рукой за его волосы, пытаюсь оттолкнуть, отстранить, но он упрямится, хватает мою руку и прижимает к кровати.

Придурок!

Пытаюсь сбросить его с себя, но в следующую секунду меня пробивает незнакомое остро-сладкое ощущение там, внутри. Неужели, это и есть?..

Не успеваю ничего сделать. Даже додумать не успеваю. Асакава снова касается этой точки, а потом снова и снова, и моё тело дрожит, выгибается в такт от извращённого удовольствия.

Придурок Асакава, остановись! Я не хочу. Не хочу так…

Но тело, моё собственное тело, уже не подчиняется мне. Оргазм захлёстывает волна за волной, и я сам пихаюсь Асакаве в рот, изливаюсь.

— Идиот…

Шепчу я и наконец отпихиваю его, отползаю в сторону, перекатываюсь на бок, подтягивая ноги, сворачиваюсь клубком. Бесстыжая сладость оргазма тает, а на смену ей приходит отвращение, брезгливость, стыд и страх. Но просмаковать этот коктейль не успеваю, потому что кровать, на которой мы с Асакавой лежим, начинает медленно подниматься к потолку. Вернее, к аккуратной дыре в потолке.

Сглатываю и сажусь.

Что этот урод Юмэхару ещё удумал?

Аккуратно пройдя через люк, мы оказываемся в огромной комнате. Ошалелым взглядом пробежавшись по ней я успеваю заметить небольшой бассейн, разлапистый диван, стол с едой и кровать. Просто гигантскую кровать. Свет приглушен, воздух наполнен какими-то сладкими запахами, от которых тут же начинает кружиться голова, и музыкой. Тихая романтичная песня льётся из невидимых колонок, и красивый мужской голос поёт о бесконечной ночи любви.

Я закрываю глаза.

Я хочу исчезнуть отсюда.

========== 8. Асакава: Волшебная ночь ==========

— Идиот… — шепчет Нацуно и выскальзывает из-под меня, отползает в сторону.

Я вытираю губы и смотрю на него, не могу оторваться. Стройный, сильный, желанный, как же он послушно выгибался от моих ласк, как же он тихо стонал, пытаясь сдерживаться. Чудо, невероятное чудо. Боюсь, что не выдержу сейчас и наброшусь на него, навалюсь сверху, прижму к кровати, возьму силой… Не могу больше терпеть!

Но тут кровать под нами начинает двигаться, плавно подниматься, и на какое-то время я забываю обо всём, лишь ошарашенно смотрю на приближающийся люк.

Комната, в которую мы попадаем таким неординарным способом, поистине огромна. Золотистый свет ночников окрашивает кармин убранства мягкой аппетитной рыжиной. Воздух пропитан ароматами благовоний и звуками песни. На столе фрукты и вино, чуть в стороне небольшой бассейн. И, конечно же, центральное место занимает кровать.

Кажется, именно такие в народе зовутся траходромами. Гигантское ложе, на которое так и хочется завалить Нацуно. Завалить, заласкать, зацеловать и, наконец, войти в него, взять его, разгорячённого страстью.

Смотрю внимательно на Нацуно, на его лице — обречённая покорность. Значит, тоже всё уже понял. Хотя, тут сложно не понять. Вся обстановка и даже песня говорят о ночи любви. Поэтому очень надеюсь, что дядя не вклинится сейчас с объяснениями к этому «квесту». Иначе Нацуно вновь вспыхнет пламенем злости, и мне снова придётся его усмирять.

Как бы я хотел превратить его злое пламя в ласковое тепло, в огонь страсти и любви, чтобы больше не спасаться бегством от дикой стихии, а бесстрашно протягивать руки, зная, что не обожжёт, а согреет. Как бы мне хотелось сделать так.

Я мечтаю. Да, мечтаю, что когда-нибудь так и будет…

Дядя не торопится объявляться, Нацуно же хватает юкату, запахивается в неё, вскакивает с кровати-подъёмника и решительно направляется к столу.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — тут же подхватываю я эту идею и, тоже запахнувшись в юкату, присоединяюсь к Нацуно.

— Скорее уж напиться, — кидает он через плечо, откупоривая бутылку вина.

Я подставляю бокалы.

Стояк дико мешает двигаться, но ничего пока сделать с этим не могу. Только терпеть и ждать. Нацуно нужно расслабиться перед решительным шагом. Я это понимаю. И он тоже. Но, кажется, он действительно решил напиться. Я только пригубил первый бокал, а Нацуно уже заканчивает второй. Молча смотрю, как он вливает в себя третий, как бултыхает остатками в бутылке и залпом, прямо из горла, допивает содержимое. Но когда Нацуно начинает рассматривать другие бутылки в поисках чего-нибудь покрепче, я останавливаю, хватаю его за руку.

Он оборачивается и прямо смотрит мне в глаза. Я спокойно и терпеливо выдерживаю этот взгляд.

Нельзя отступать ни на шаг, нельзя сдавать завоёванные позиции близости, нельзя позволять и ему отступать, увеличивать расстояние между нами. Я уже пробил его барьер, я подошёл к нему так близко, как, наверное, никто другой не подходил. Мой напор и решительность приводят Нацуно в смятение, в замешательство, он теряется, робеет, уступает мне.

Он уступит мне сейчас. Уступит!

Нацуно несколько бесконечно долгих секунд буравит меня упрямым взглядом, но потом в глазах что-то неуловимо меняется, и он отводит их, разрывает зрительный контакт. И рука, которую я сжимаю, теряет силу.

Он уступил. Сдался!

Нацуно, чудо моё, упрямое, недосягаемое, невозможное, сводящее с ума чудо, наконец-то ты мой. Мой!

Скольжу пальцами по его ладони, разжимаю кулак, проскальзываю между его пальцев своими, сжимаю в замок. А потом веду его притихшего к кровати, укладываю, вновь раздеваю и принимаюсь ласкать.

Его тело… Оно будто создано для того, чтобы его ласкали. Оно такое чувствительное, такое отзывчивое, что я млею от одних только прикосновений к нему, от одного только вида его реакций. Это похоже на мои сны только в сотню раз лучше, ярче, острее. И самое главное — это не сон!

Не сон!

Вот он — Нацуно — лежит подо мной, выгибается от прикосновений моих пальцев, от моих поцелуев, тихо стонет и тает. Нельзя быть таким жарким, таким очаровательным, таким соблазнительным… Нельзя, чтобы кто-то ещё видел его таким. Чтобы кто-то другой узнал, каким чудом он может быть. Нельзя!

Я переворачиваю Нацуно на живот, провожу пальцами по его спине.

— Нацуно, встань на колени. Так тебе будет удобнее, — ласково шепчу я.

И он слушается, покорно поднимает свою попку, утыкается лицом в подушку. А я глажу его, глажу гибкую спину, ягодицы, касаюсь пальцами дырочки и дразню. Я хорошо смазал и растянул её, так что сейчас можно не подготавливать заново. Стянув с себя бельё, я, едва сдерживая стон, наконец-таки прижимаюсь членом к ягодицам Нацуно, вжимаюсь в него, трусь.

Господи, это правда происходит на самом деле? Правда? Я же ведь не очнусь сейчас в своей квартире? Не очнусь? Ведь так? Даже если это сон, я хочу досмотреть его до конца!

— Нацуно… — шепчу я дрожащим от возбуждения голосом. — Нацуно, расслабься пожалуйста. Я сделаю всё аккуратно. Расслабься…

Быстро надев презерватив, раздвигаю ягодицы Нацуно и подставляю головку к подготовленной дырочке, медленно вхожу. Нацуно инстинктивно зажимается, но я принимаюсь гладить его, успокаивать, и он в конце концов расслабляется, позволяя мне постепенно продвигаться. Я действую аккуратно, осторожно, короткими сильными толчками, давая Нацуно время привыкнуть к ощущениям. Давая себе время привыкнуть.