Ма увидела букву М, когда мы мылись в субботу после ужина. Мы с Синдбадом мылись вместе, и ма всегда разрешала нам пять минут поплескаться. Вот и увидела у нас обоих полустертые «М».

– Это еще что?

– Буквы М.

– Зачем вы себя изрисовали?

– Просто так, – пробубнил я.

Мамка густо-густо намылила мочалку и, крепко держа меня за плечо, стирала букву. Было больно.

Я покупал в лавке мистера Фица полбрикета мороженого. Было воскресенье. Ванильное с прожилками клубничного джема. Мне было велено сказать мистеру Фицу, чтобы записал покупки на мамин счет, что означало: в пятницу она сама заплатит. Мистер Фиц упаковал мороженое в такую же бумагу, в какую заворачивал булочки. Бумага моментально намокла.

– Ну вот.

– Большое спасибо.

Миссис Кирнан стоит в дверях. Сейчас войдет, я видел очертания ее фигуры. Щеки у меня сразу загорелись. Она увидит мое лицо и схватит меня. Обо всем догадается.

Я прошел мимо нее. Сейчас схватит за плечо, остановит. Около магазина стояла толпа народу, разговаривали. С газетами, со стаканчиками мороженого. Все увидят мой позор. Кевина папа с мамой тоже тут. И девочки. Сейчас она схватит меня и заорет.

Я перебежал улицу и пошел домой по другой стороне. Она знала. Кто-то ей сказал. Как пить дать знала. Специально ждала. Пошла за мной в магазин, чтобы проверить, покраснею ли я. И она заметила. Лицо мое все еще было красным и горело. Волосы у миссис Кирнан были длиннее маминых, да и пышнее, гуще. Каштановые волосы. Она никогда со мной не здоровалась. Никогда не ходила в магазин. Кирнаны ездили только на машине. Они жили на нашей улице, совсем рядом с нами. Мистер Кирнан был единственный взрослый мужчина в Барритауне, у которого были бакенбарды, да еще и усы.

Я оглянулся. Чисто. Не пошла за мной. Я перебежал на нашу сторону улицы. Какая она была красивая. Великолепная! Даже по воскресеньям она носила джинсы. Может, она просто ждет подходящего момента, чтобы меня поймать.

Я мешал мороженое ложкой, пока оно не стало мягким. Клубничные прожилки исчезли, и все мороженое сплошь порозовело. Обычно я ел маленькой ложечкой, чтобы растянуть удовольствие. Щеки загорелись, но не так сильно, как первый раз. Кровь бухала в висках. Прямо перед глазами стояло, как я выхожу, а там ждет миссис Кирнан; хочет с мамой поговорить, рассказать, что мы делали с ее трусами. И папка узнает. Мне слышались ее шаги. Я ждал звонка в дверь.

Если я доем мороженое, а звонок все еще не раздастся, миссис Кирнан не придет. Но съесть все мороженое одним махом нельзя, есть надо было медленно, как обычно. Я всегда доедал последний. И мне разрешали облизать тарелку. В дверь вообще никто не звонил. Я почувствовал, что дело сделано, задание выполнено, и щеки уже не горели. Стало очень тихо. Не поднимая глаз, я спросил у родителей:

– А можно носить джинсы в воскресенье?

– Нет, – ответил папка.

– Когда как, – ответила мама. – Во время мессы точно нельзя.

– Вообще нельзя! – отрезал папка.

Мамка глянула на него, как глядела на нас, застав за каким-нибудь хулиганством, – даже печальнее.

– У него и нет джинсов. Он же просто так спросил.

Папа ничего не сказал. И мама тоже ничего больше не сказала.

Мама читала книжки. Обычно по вечерам. Облизывала пальцы, когда доходила до конца страницы, и переворачивала ее, взявшись мокрыми пальцами за уголок. Утром я проверял ее закладку – клочок газеты – и отсчитывал, сколько страниц она прочла накануне. Рекорд был сорок две.

Парты в нашей школе пахли церковью. Когда Хенно велел нам уснуть – я складывал руки и утыкался в них лбом, и пахло совсем как от скамеек в церкви. Приятно. Пряно и немножко вроде землей под деревьями. Я даже лизнул парту. Вкус ужасный.

Однажды Иэн Макэвой действительно уснул, когда учитель скомандовал: «Усните!» Хенно болтал в дверях класса с мистером Арнольдом и велел нам сложить руки и уснуть. Он всегда так делал, если хотел поговорить с кем-то или почитать газету. Мистер Арнольд носил бакенбарды, которые сходились под подбородком. Однажды его показывали по телевизору в передаче «Шоу для полуночников»; он с двумя дамами и еще с одним мужчиной играл на гитаре и пел. Мне разрешили посмотреть, хотя было уже поздно. Одна женщина тоже играла на гитаре. Они с мистером Арнольдом стояли чуть позади, а другая пара – в центре. Рубашки у дам и мужчин были одинаковые, только мужчины все при галстуках, а женщины – без.

– Учитель из него лучше, чем музыкант, – сказал па.

Мамка на него шикнула.

Джеймс О’Киф двинул ногой по моему сиденью. Я приподнял голову и быстро обернулся к нему.

– Поджопничек, – ухмылялся Джеймс О’Киф. – Передай дальше. – И снова уткнулся в руки.

Я сполз под парту, дотянулся ногой под сиденье Иэна Макэвоя и пнул его. Иэн Макэвой не шевельнулся. Я снова пнул. Я сполз еще ниже, вытянул ногу подальше и лягнул Иэна Макэвоя под колено. Даже не вздрогнул. Я сел ровно, подождал немножко и повернулся к Джеймсу О’Кифу.

– Макэвой дрыхнет.

Джеймс О’Киф прикусил рукав свитера, чтобы не рассмеяться. Наконец-то не он вляпался, а кто-то другой.

Мы ждали. Шикали друг на друга, чтобы не разбудить Иэна Макэвоя, хотя и так почти не шумели.

Хенно закрыл дверь.

– Сядьте прямо.

Мы немедленно сели прямо и уставились на Хеннесси, ждали, что он заметит Иэна.

Английский язык, правописание. Хенно положил на стол журнал. В него он ставил все отметки, в пятницу сосчитывал их вместе и пересаживал нас «согласно результатам». Тех, у кого оценки лучше, сажали у окна, а плохих учеников куда-нибудь назад, поближе к вешалкам с одеждой. Я обычно оказывался где-то в середине, а иногда и спереди. Сзади сидящим доставалось произносить по слогам самые трудные слова, а из таблицы умножения их спросят не трижды одиннадцать, а одиннадцатью одиннадцать или одиннадцатью двенадцать. Если, подсчитав оценки, посадят в задний ряд, выбраться обратно уже нелегко, и записки тебе передавать перестанут.

– Средиземное.

– С-р-е-…

– Начало легкое, продолжай.

– д-и…

– Дальше.

Сейчас ошибется, это же Лиам. Обычно он сидел позади меня или в боковом ряду около вешалок, но в четверг вдруг получил десять из десяти по арифметике и сидел впереди меня и впереди Иэна Макэвоя. Я получил всего-то шесть из десяти, потому что Ричард Шилс не дал списать. Ну, да я его размазал по стенке потом.

– з-и-м

– Неправильно. Ты – червь. Кто ты?

– Червь, сэр.

– Именно, – сказал Хенно. – Безобр-разие! – и отметил ошибку Лиама в своем журнале.

По пятницам Хеннесси не только пересаживал нас, но еще и порол. Для аппетита, как сам говорил. Это придавало остроту, а то ему рыба в горло не лезла. Одна ошибка – один удар. А ремень он вымачивал в уксусе все летние каникулы.

Следующим был Кевин, за ним Макэвой.

– С-р-е, – бормотал Кевин, – д-и-з-е…

– Так-так…

– м-н-н…

– Безобр-разие! Мистер Макэвой, теперь вы.

Но Иэн Макэвой все еще дрых. Кевин, сидевший с ним за одной партой, позже уверял, что Иэн улыбался во сне.

– Девчонку во сне видит, – прошептал Джеймс О’Киф.

Хенно вскочил и уставился на Иэна Макэвоя, поверх головы Лиама.

– Он уснул, сэр, – сказал Кевин. – Разбужу его?

– Нет, – сказал Хенно и приложил палец к губам, призывая нас к тишине.

Мы заерзали и захихикали. Хенно осторожно подкрался к парте Иэна. Мы наблюдали за учителем – он явно не был настроен на шутки.

– Мис-тер Макэвой!

Ничуть было не смешно; мы и не смеялись. Я почувствовал порыв воздуха, когда рука Хенно взлетела и со всей силы ударила Иэна Макэвоя по шее. Он вскочил и ахнул, потом застонал. Иэна мне видно не было, но я видел лицо Кевина. Он был бледен, губы плотно сжаты.

Мистер Хеннесси предупреждал нас, что пятницы пропускать нельзя. Если кого-то не было в пятницу, он наказывал его в понедельник. И никаких оправданий.